Царь-кукла (СИ) - Воронков Константин Васильевич - Страница 10
- Предыдущая
- 10/52
- Следующая
Так он познал великую силу искусства.
Он начал с того, что купил с полдюжины Айвазовских, и дальше последовали Коровин, Репин, Поленов, фальшивый Кустодиев, кто-то еще и, наконец, Шагал с Левитаном, после которых русская тема была на время закрыта и Жуковский обратил свой взор на иностранцев. Картины он покупал бессистемно, по принципу «нравится — не нравится», поэтому следующими стали несколько малых голландцев, импрессионистов, символистов и особенно любимое ню Модильяни. К счастью, он не очень ценил авангард и художников вроде Ротко, иначе бы даже со своими миллиардами быстро вылетел в трубу. Однако приобретением, сделавшим его мировой знаменитостью, стала не живопись: с миру по нитке за несколько лет он собрал самую большую коллекцию пасхальных яиц Фаберже.
Решился он на это не сразу. Сперва идея поставить в один ряд с Левитаном и Поленовым пусть и самые знаменитые, но все-таки ювелирные изделия его смущала: в покупке чего-то уже изначально дорогого Жуковский чувствовал подвох, недостаток чистоты эксперимента: покупая картину, он платил не за золото и бриллианты и, уж тем более, не за копеечные краски и холст, а за талант художника в чистом виде. Однако постепенно, неоднократно посетив Оружейную палату, повращавшись среди знатоков и ценителей, а главное, лишившись после удаления опухоли одного яичка, он решился включить в сферу своих интересов помимо живописи и декоративно-прикладное искусство.
Именно после истории с Фаберже его почему-то стали называть меценатом и бесконечно требовали поддержать чего-то художественное и помочь кому-то начинающему. Жуковский же рассматривал свою тягу к прекрасному как дело глубоко личное, а потому из-за этих глупых ожиданий весьма раздражался.
Впрочем, страница с яйцами была перелистнута (по крайней мере, до тех маловероятных пор, когда владельцы немногих оставшихся в частных руках захотят их продать), и сейчас Жуковского занимала новая, совсем неясная, но интуитивно многообещающая находка.
Майским послепраздничным днем он сидел в библиотеке на втором этаже модернового особняка, между дубовых шкафов, полных книг в кожаных переплетах, за совершенно пустым старинным письменным столом, и смотрел на своего Репина, поставленного помощником на трехногий мольберт, — портрет девочки лет девяти: серьезное, но в то же время шаловливое лицо; белое кружевное платье; подвязанная бантом грива спадающих на плечи золотистых волос; нитка жемчуга на шее. Холст, масло.
Правая рука девочки покоилась на небольшом инкрустированном перламутром и золотой фольгой круглом столе, настоящем произведении искусства, от обладания которым не отказался бы самый взыскательный музей. Однако Жуковский вот уже четверть часа задумчиво взирал не на стол и даже не на девочку, удавшуюся художнику ничуть не хуже стола, а на одинокую фигурку рядом с ее рукой — украшенную гербом матрешку, точную копию полученной Капраловым от Шестакова.
Окна комнаты выходили на улицу, но сквозь тройные стекла внутрь особняка не доносилось ни звука. Жуковский услышал, как часы за дверью пробили три. После третьего удара он мысленно сосчитал до пяти, и в ту же секунду дверь отворилась и, не спрашивая разрешения, в библиотеку вошел его помощник, Артем Сергеевич, невысокого роста, гладковыбритый и сухопарый, в сером костюме. Жуковский перевел взгляд на его приближающуюся фигуру и неожиданно подумал, не приходится ли тому бриться дважды в день.
Сам Жуковский был обрит наголо, что при минимуме мимики делало его похожим на Фантомаса. Вообще, породистость его лицу придавали не столько отдельные черты вроде широкого, почти африканского носа или идеальных вставных зубов, сколько производимый ими совместный эффект. За долгие годы его рот, нос и остальное научились не просто исполнять отведенную им природою функцию, но и дружным ансамблем работать на имидж владельца. Дополнять впечатление были призваны аксессуары: он специально носил ненужные ему по медицинским показаниям очки в тонкой золотой оправе, чтобы иметь повод, спустив их на переносицу, критически взирать на собеседника исподлобья. Умные и ясные глаза при этом выгодно сверкали на бесстрастном лице.
— Алексей Павлович, приехал Штыков, — сообщил помощник и положил перед боссом листок с именем-отчеством посетителя.
— Да-да, спасибо, Артем Сергеевич!
Жуковский уперся в подлокотники словно в брусья и, стряхивая послеобеденное оцепененье, резко встал.
— Я его жду!
Артем Сергеевич вернулся в соседнюю комнату. Жуковский обогнул мольберт и вышел на середину библиотеки.
Появившийся в дверном проеме пожилой мужчина ростом был меньше даже низкорослого Артема Сергеевича; Жуковский со своими метром восьмьюдесятью возвышался над ним почти на голову. Однако походка, которой вошедший направился навстречу хозяину, и его улыбка излучали уверенность знающего себе цену человека. Разумеется, цену высокую: услуги гостя стоили Жуковскому пятьсот долларов в час, и по триста он платил его сотрудникам. Жуковский усадил его в массивное низкое кресло, обтянутое коричневой кожей, и сел в такое же напротив.
— Может быть, чаю, Михаил Африканович? — спросил он. — Или хотите чего-нибудь покрепче?
— Нет-нет, благодарю вас, Алексей Павлович! — нетерпеливо взмахнул рукой Штыков. — Это она? — Он указал на оборот картины.
Жуковский довольно усмехнулся, встал, подошел к мольберту и развернул его лицом к гостю.
Михаил Африканович вскочил и в несколько прыжков оказался возле портрета.
— Так-так-так! — воскликнул он, склонившись, почти касаясь холста орлиным носом и торчащими седыми бровями. — Невероятно! Просто невероятно!
— Вы ведь уже видели фотографии… — немного обескураженный его напором напомнил Жуковский.
— Конечно, видел! — воскликнул Штыков, не отрываясь от полотна. — Это не изумление, Алексей Павлович, а всего лишь реплика ценителя. Не могу же я разглядывать подобный шедевр и оставаться безучастным. Вы сочтете меня невеждой. Лупу, пожалуйста! — Он скосил глаза на Жуковского и расплылся в улыбке. — Пошутил, у меня с собой!
Он достал из внутреннего кармана пиджака здоровенное увеличительное стекло на костяной ручке и с минуту водил им над матрешкой.
— Ну что ж… — произнес он, выпрямляясь и убирая стекло. — Действительно выписана безупречно. И, конечно же, она здесь не случайно. Интуиция вас не подвела.
— Значит, вам уже удалось что-то узнать?
— Разумеется, разумеется, Алексей Павлович! Нам удалось узнать немало! Простите за нескромность, но это правда, особенно за такой короткий срок… Пришлось даже обратиться к бывшим коллегам. Впрочем, как говорится, в нашем деле бывших не бывает.
Штыков хохотнул, однако его утробный смешок не поднялся выше трахеи — ни в глазах, ни на лице не отразилось никакого веселья, и только губы слегка растянулись, чтобы выпустить воздух. Он уставился на собеседника, вероятно, ожидая, что тот разделит его сентенцию, но Жуковский пропустил ее мимо ушей. Тогда Штыков пару раз моргнул и продолжал:
— Я бы не стал злоупотреблять вашим временем. Да и вашими деньгами злоупотреблять я бы тоже не стал. Хотя этого мне, наверно, не стоило говорить… Впрочем, уже сказал! Но давайте сперва присядем. И теперь я бы не отказался от джина с тоником. — Он сделал шаг в сторону кресла и обернулся: — Налейте заодно и себе, уверен, вам тоже захочется выпить.
— Мы провели ряд мероприятий, — сказал Штыков, когда Жуковский вернулся с напитками, — и установили личность загадочной владелицы матрешки. — Он помешал соломинкой в высоком стакане, и кубики льда моментально уменьшились наполовину.— Вы задали вопрос, что делает государственный герб на матрешке и кто вообще эта девочка. Сразу скажу, от финских наследников Репина, продавших вам картину, толку добиться не удалось, они продолжают называть ее «Портрет дворянской дочери» и утверждают, что матрешку он нарисовал, потому что тогда это было модно. Если помните, мы поначалу тоже склонялись к этой версии, вопрос был, реальна ли матрешка с картины или она плод воображения художника. Я сразу понял, что реальна: герб был бы странным домыслом, он должен был существовать в действительности. Дальше мы задали вопрос: зачем его нарисовали? И здесь не обойтись без истории матрешки.
- Предыдущая
- 10/52
- Следующая
