Избранное - Родионов Станислав Васильевич - Страница 66

• Предыдущая
• 66/146
• Следующая

— К тебе, — с недовольством буркнул сосед.

Это уж подлинно ко мне.

7

Капитан Петельников, старший оперуполномоченный, в белом халате, небрежно накинутом. И пришли мне на ум фронтовые ребята, которые автоматы носили тоже небрежно, как бы показывая, что они фашистов и голыми руками возьмут. Ну а сестричка наша, блондинка, вокруг капитана вьется балериной — я ж сразу надумал, что для женщин он первая находка.

— Здравствуй, сыщик, — поприветствовал меня Петельников. как старого знакомого, и пожал руку без всякой скидки на мое ранение.

— Здорово, капитан!

— Как самочувствие?

— Как у смертника предчувствие.

— Ну-ну, это первоклассная клиника.

— Придешь сюда здоровый — уйдешь больной, придешь больной — уйдешь покойником.

Треплюсь я. Капитан видит, что это не разговор, а вступленьице. Сел он против меня, нога на ногу, широкий, высокий; лицо крупное, но сухое; взгляд темный, как бы обдающий тебя силой. Что там женщины… Я, мужик, им любуюсь. А почему? Потому что передо мной истинно мужеская сущность. Опять спрошу: а почему? Да нагрузочка у него мужская. Не перестану талдычить, что мужчина произрастает на делах истинных — в схватке, в войне, в работе горячей. Между прочим, хулиганство и всякое пьянство с безобразиями — от легкой работы. Посадили мужика в канцелярию — он и захирел. Нет-нет да и прорвется мужское начало в каком-либо гнусном поступке, поскольку деваться началу-то некуда.

— О чем задумался, Николай Фадеич?

— О преступности и ее зарождении.

— Вот-вот, пока по голове не получим, не думаем.

— А знаешь почему?

— Почему?

— У черепахи сердце еле постукивает. Зато и живет сотни лет. А есть мыши, у которых сердечко тук-тук. Польше тыщи ударов в минуту. Зато и живет она чуть больше года. Ясно?

— Нет, не ясно.

— Берегут хитрецы свое сердце, как денежки. Не вмешиваются. Л для преступности это лучшее удобрение,

— В корень зришь, Николай Фадеич.

А в глазах его и в щеках улыбка. Не снисходительная, а как бы ободряющая. Мол, мели, Емеля, пока твоя неделя. Я не в обиде. Может, мои думки и покажутся ему ребячьими или всякому известными; может, изучалось им все это в институтах да специальных школах. Только я сам до всего иду. А где споткнусь, там поднимусь да утрусь.

— Думаю, капитан, не вышла бы с искоренением преступности закавыка из-за вторичности всего сущего, а?

— Еще раз и попроще.

— Небось о частицах ты знаешь. Из них все в мире и состряпано. А про античастицы слыхал? т-

— Краем уха.

— Всякому сущему на земле есть наоборотинка. Частица — античастица, биотики — антибиотики, фриз — антифриз, христ — антихрист… Уловил?

— Ну да: мир — антимир, квар — антиквар, лона — антилопа…

— А ежели так, то должны быть и антилюди. Как бы античеловеки. Вот они-то преступлениями и заняты.

Старший оперуполномоченный захохотал и поднял руку, чтобы, значит, долбануть меня по плечу в знак расположения. Ну, думаю, если стукнет, то на этот раз голова определенно расколется. Но капитан шлепнул ею по своему колену так, что под кроватью звякнуло.

— Что там? — перестал смеяться Петельников.

— Разносолы.

Он заглянул:

— Николай Фадеич, дай маринованного огурчика.

Вот те на — другие больным приносят, а этот сам жрать пришел. С другой стороны, у него работа круглосуточная: видать, где на пищу наткнется, там и ест. Дал я огурцы, но, правда, без вилки. А ему вилка — что грузовику подтяжки. Запустил пальцы в рассол и начал хрумкать на всю палату. Без хлеба, но аппетитно.

— Теперь о деле, Фадеич… Кто тебя ударил?

— Кабы видал… А ваш-то рыжий ас?

— Тоже не рассмотрел из-за твоей самодеятельности. Ну а что думаешь?

— Вячик ударил, кто же еще.

И я рассказал ему все, что знал. И про фальшивость личности, и про слежку за машиной, и про способ выноса одежки, и свои подозрения насчет Гузя, и про нашу последнюю встречу…

— Думаешь, Гузь навел?

— Он же меня вызвал и проверочку оставленным термосом учинил.

— За Гузем мы давно следим. Да очень хитер.

— Теперь-то он попался.

— А как? — полюбопытствовал капитан.

— На меня Вячика науськал…

— Это не доказано.

— Недостача вещей в складе будет…

— Недостача большая, хотя ревизия не кончена. Только Гузь объясняет ее кражами этого лже-Вячеслава. А тот в бегах, и личность не установлена.

— Так поймайте.

— А как? — опять спросил капитан.

Не дурак парень. Ведь и сам знает как, а лишнего мнения не гнушается. Он не только до майора, но и до кого хочешь дорастет. Если только огурцы не будет есть руками.

— По отпечаткам пальцев, — подсказал я.

— Весь склад облазили — нет. Да ведь если Гузь его соучастник, то все протер.

— У подлинного Коршунка выведать…

— Два года назад потерял паспорт и больше ничего не знает.

— А по трудовой?

— «Вячеслав» ее в кадры не представлял, якобы утопил. Завели дубликат.

— Ну а по личности?

— Парик и очки снял, усы отклеил, походку выправил, заговорил нормально… Узнаешь?

— По «Запорожцу», — догадался я.

— Бросил.

— Как бросил?

— Груда лома. Он его купил-то за пятьсот рублен, специально для хищения одежды.

Все мои и догадки. Петельников вздохнул и принялся записывать мною рассказанное. Много наговорил, на три листа. Объяснением называется, уж знаю. Когда я расписался, капитан вдруг подмигнул мне, как девице распрекрасной:

— А ведь Гузь на тебя ссылается, Николай Фадеич.

— Это с какой стороны?

— Как на свидетеля, который заподозрил вора.

— Ему теперь выгодно на сбежавшего валить. А хапали они вместе.

— В общем, нужен сбежавший. Иначе Гузь выкрутится. Эх, Николай Фадеич, ты нам помешал.

Я ответил молчанкой, поскольку крыть мне нечем. Это теперь легко обсуждать мои попытки. А под угрозами Вячика, под дулом губной трубочки Семена Семены-ча, под насмешками Сергея…

— Почему же Тихонтьевой всего не рассказал? — спрошено вроде бы обычно.

— Это разговор особый.

Опять, стервец, засек утайку, будто во лбу моем вделан телевизионный экранчик. Все видит, не хуже Марии.

— Еще вопрос, Николай Фадеич… Что думаешь о втором грузчике, Сергее?

— Душа парень, ненавидящий Вячика… Подозрению не подлежит.

— И последнее: внизу сидят Гузь с Сергеем, желают тебя проведать. Сделай вид, что кладовщика ни в чем не подозреваешь. Хотим через него выйти на твоего Вячика. Вряд ли они все краденое реализовали.

— Правильное направление.

— Ну, выздоравливай.

— Будет время — заходи.

— Если огурчиком угостишь…

— Грибки есть первый сорт.

— Тогда зайду.

— Только вилку прихвати.

Он ушел, помахав всем рукой. А эти все глядят на меня в две пары глаз — что непосредственный сосед, что третий, перебинтованный. Разговор ли наш их поразил, еда ли маринованных огурчиков? Поэтому жду вопроса соседского, поскольку третий пока помалкивал.

— Кто ж ты все-таки будешь?

— А что?

— И профессор у тебя был, и свинарь, и капитан…

— Хочешь меня распознать через других? А так не умеешь?

— Вроде бы книгу затеял писать, хотя по разговору тянешь на работягу.

— Вот из этой книги и узнаешь, как судить о человеке без справочки.

Конечно, для него закавыка. Люди ходят ко мне разные; говор мой — смесь всего помаленьку, но боле деревенского; одежки опознавательной нет, а сам не называюсь. Выходит, что судим мы друг о друге лишь по платью да по разговору. Пример тому баня: коли все нагишом да молчат, век не узнаешь, кто директор, кто дурак.

— Николай Фадеич, продолжи рассказ, — уже заканючил сосед.

— Ну, кража дефицита идет своим чередом, и от меня никакого проку. Пьем мы как-то вчетвером чай из термоса… Я и задень нечаянно голову кучерявого. Мать честная, его волосы набок и съехали. Он как вскочит да как припустит! Я за ним. Он стрелять, да патроны кончились. Настиг я бандюгу. Он мне парик в рот наподобие кляпа. А я приемчик. Тогда он, язви его, рукояткой пистолета по моей голове…

• Предыдущая
• 66/146
• Следующая