Избранное - Родионов Станислав Васильевич - Страница 18
- Предыдущая
- 18/146
- Следующая
Гляжу, Василий руку тянет для добровольного слова. Встал и не узнать его — ни хмури, ни печали. Одна злость.
— Верно Кочемойкин сказал — для работы мы собрались в бригаду. А Фадеич? Спрашивается, какое его собачье дело идти к моей бывшей жене? Его просили? Она подумала, что я подослал. Любовь любовью, а мужская гордость сама по себе.
Вот оно что. Обиделся. Дружка найти — надо сто дорог пройти, а врага нажить — можно никуда не ходить. Мужская гордость ему дороже любви… Вот тебе и хороший парень, вот тебе и дружинник.
Тезка мой, землячок Николай, слово держит:
— Фадеич говорит, учись в школе, а то, извините за выражение, начну щи хлебать носом. От такого слышу!
— Все? — спросил его директор.
— Да он сам неученый, — добавил мой землячок.
— Вы, товарищ, — обратился директор к Матвеичу.
Матвеич встал, глаза бегают, руки дрожат струнами,
будто у него в животе двигатель работает на малых оборотах:
— Я — как все, так и я.
И сел, как в яму осел, — опохмелиться ему охота, а не выступать.
Эдик поднялся как-то задумчиво. Гордый, шельмец: дома я обнаружил в кармане бумажку, в которой выведено, что, мол, такой-то получил от такого-то тыщу рублей в долг.
— Зря вы на Фадеича. Работник он отменный, человек хороший и оригинальный… Есть у него своя идея насчет бригады. И хорошо. Другое дело, что для этой идеи нужно было людей подбирать других. Молодежь, что ли…
Э, дорогой человек. А жизнь нас разве подбирает? Сортирует один к одному? Да у нее все сита дырявые, и сыплемся мы в недоуменном сочетании, как говорится, ни складушки ни ладушки, поцелуй, баба, валяный сапог.
Валерка вскочил сам, без приглашения — рот, конечно, до ушей, лохмы, конечно, на уши.
— Вы с ума, что ли, посходили? Да Фадеич — душа наша и совесть! Фадеич, не слушай их!
Это уж он мне сказал. Я ему улыбнулся: мол, держись, тяни рот до ушей.
— А эта самая вторая сущность? — противопоставил свое Кочемойкин. — К чему она нам?
— И что за птица? — поддакнул Николай.
— На второй сущности он чокнулся, — вставил и Василий, правда сокрушаясь.
Вот, значит, как. Разговор не только о моей работе, а и о моей личности, как таковой. Не устраиваю по всем направлениям.
— Вы дурнее веников, — разозлился Валерка.
— Небось сам в этих сущностях не кумекаешь, — усмехнулся Кочемойкин.
— Что тут кумекать? — спокойно ответствовал Эдик. — Фадеич говорит о материальном и духовном. Азы.
Вот, оказывается, что есть моя пара сущностей. Выходит, правильнее будет говорить не о первой и второй сущности, а о материальном и духовном. Все ж таки останусь при своем. Надо при случае с Эдиком потолковать.
Мне бы радоваться — молодежь на моей стороне. А это значит, что зрю я маленько дальше своего носа; может быть, обозначаю то, про что еще и газеты станут писать.
Да не до радости мне — отсохло все внутри.
— Ситуация в бригаде ясна, — заключил директор. — Мы посовещались и хотим внести предложение: сказать Николаю Фадеичу спасибо за его усилия и предложить бригадиром Кочемойкина.
Стало тихо. Вижу, рыбки дела свои побросали и в наш разговор вникают. Африканская пальма, вижу, не дышит… К чему они прислушиваются? Уж не к стуку ли моего сердца, уж не ждут ли, что зайдется оно от обиды жидкими всхлипами? Да что там рыбки — люди смотрят на меня, боясь содрогнуть больную мою тишину.
— Фадеич, не слушай их! — опять крикнул Валерка, не утерпев.
— Ты останешься бригадиром, — заверил Эдик с какой-то спешкой.
Видать, на лицо мое набежало то, что всех забеспокоило. Бездушность на нем проступила — душу-то отдал бригаде. Встал я…
— Ребята, жизнь очень большая. Ребята, жизнь очень маленькая. Это как распорядиться. Я хотел, чтобы ваши жизни стали большими. Чтобы рабочее время не выбывало из жизни, как тяжкое, пропащее. А план гнать да деньгу зашибать большого ума не надо. Но верно сказал наш директор — бригада экспериментальная. На нее глядят да примериваются. А мое понятие бригады требует всеобщего единомыслия. Посему я ухожу на заслуженный отдых, именуемый пенсией. Простите, ёжели что не так.
— Обиделся? — рявкнул директор.
— А обида, Сергей Сергеевич, чувство не последнее.
— После собрания зайди-ка ко мне.
А собрание-то уже и кончилось. Коли я убываю, то Кочемойкин получает бригадирство автоматом. А я убываю — решено мгновенно да окончательно.
Мария говорит, что истина посередке. Тогда каждый прав и каждый не прав, и правее тот, кто ближе к серединочке. А двигался ли я к серединочке в бригадном вопросе? Захотел работу с душой соединить… Что такое работа, знает всякий. А душа? Память, говорят. Сознание, говорят. Совесть, говорят. Не знаю. Но уж коли заговорили о душе…
Душа есть у того, кому больно. Мария сказала.
15
Директор привел-таки меня в свой кабинет. Тут уж чаю я не просил, поскольку отчаевничал. Пил мужик чай и охмелел невзначай. Но Сергей Сергеевич принес два стакана самолично, с лимоном и подслащенного. Дую я на стакан…
— Чего молчишь? — буркнул Сергей Сергеевич, можно сказать, свирепо.
— Байку вот вспоминаю.
— Вспомнил?
Рассказал ему, поскольку вспомнил.
…Один начальничек возил свои отчеты вышестоящему начальнику. Да закавыка — какой отчет выдавать? Напишешь цифирь крупную — сразу в передовики выскочишь. Опасно: приедет комиссия, заставят делиться опытом, и так далее и в том же направлении. Напишешь цифирь скромную — в отстающие попадешь. Опасно: приедет комиссия разбираться в твоем спотыкании. Значит, нужна цифирь средняя. А как ее узнать? Начальничек придумал: пишет четыре отчета, по количеству карманов. Приезжает пораньше, узнает средние показатели и вытягивает подходящий отчет. Ну?
— К чему рассказал?
— Думаю, и я вот с цифирью напутал…
— Эх, Фадеич, мне бы твои заботы.
— А какие твои заботы? — прикинулся я незнайкой.
— Да хотя бы взять дисциплину.
— Эта забота не столь трудная, коли знать ее сердцевиночку.
— А ты знаешь?
— Знаю, — признался я негромко, чтобы поскромнее.
Директор глянул на меня из-под своего лобастого лба, как на воробышка. Мол, барахтайся себе в пыли, да не забарахтывайся. Знаю я подобные взгляды, обжигался не единожды…
Образование у меня аховое. Без него человек нем, что умная собака. И знаешь, и понимаешь, и душой проник, а не высказать. Да и кто будет слушать: диплома нет, должности нет, и внешностью похож, прости господи, на лысую пешку. Обидно. Еще бы, коли вместо ума дипломами козыряют, а этих дипломов всяких разных можно получить по потребности. Сколько надо инженеров, столько и выпечи. Исправных, знающих. А знания подменят ум? Да никогда. Кто солнце видел, того фонарем не ослепишь. И все ж таки теперь знания пошли заместо ума — вот на что зло берет. А есть ли без ума настоящие знания-то? Чего без него поймешь… Я так думаю: знает тот, кто понимает, а кто знает, но не понимает, тот не знает — тот помнит.
— Тебя бы, Фадеич, на мое место.
— И сел бы, кабы не малое образование.
— Дело не в образовании.
— У меня труба пониже да дым пожиже.
— Зато знаешь, как дисциплину поднять…
— Да разве в дисциплине дело?
— А в чем же?
— У картошки вон какая ботва торчит, а дело-то в клубнях. Так и дисциплина. Она ведь сама штука зависимая.
— Это ты про стимулы?
— Я про жизнь.
— Ну как бы ты ее поднял?
И вижу интерес в его лице всамделишный. Ответить бы пообстоятельней, поговорить поосновательней. Да настроение у меня — как непроходимое болото: в хляби не шагнуть, во мгле не продохнуть.
— Как бы я, так ты не будешь.
— А все-таки, Фадеич?
— Зачем вахтеры стоят в проходной? — начало и меня подмывать.
— Странный вопрос…
— Чтобы с работы не разбегались. А ты выпускай, пусть идут. Ты их держи не вахтером да начальником, а интересом.
— Идеалист ты, Фадеич, — улыбнулся директор по-хорошему, как сынку-переростку.
- Предыдущая
- 18/146
- Следующая
