Многорукий бог далайна (Илл. А. Морозова) - Логинов Святослав Владимирович - Страница 5
- Предыдущая
- 5/108
- Следующая
— Что?.. — спросил Шооран. — Бутач — мой брат?
— Ну, конечно, — сказала мама. — Ты разве не знал?
— Нет… — прошептал Шооран и, помолчав, добавил совсем тихо: — Лучше бы я отдал ему мою тукку. Тогда мы оба сумели бы убежать. Я же говорил, что Бутач остался на оройхоне.
— Тихо! — сказала мама. — Если он погиб, то называть его по имени нельзя. Имена всех умерших принадлежат Многорукому.
— Мама! — укоризненно сказал Шооран. — В это верят только женщины, а я — мужчина. Даже Многорукого я не боюсь называть по имени. Его зовут Ёроол-Гуй. Вот видишь — ничего не случилось.
— Все равно — не надо, — сказала мама. — Не зови беду. Вот, поешь чавги и давай спать. Завтра мы уходим отсюда.
Они поужинали остатками старых запасов, легли на жаркую от близких аваров землю, прижавшись друг к другу и укрывшись одним жанчем. И, уже засыпая, Шооран повторил:
— Все-таки лучше бы я отдал мою тукку…
Наутро, едва туман, плывущий по небу окрасился в желтый цвет, мама подняла Шоорана, и они отправились на восток. Там, разумеется знали о беде, постигшей соседей, и давно приготовились гнать прочь ищущих пристанища людей. Несколько дюжин воинов в роговых панцирях, в высоких утыканных иглами башмаках, в шлемах с прозрачными забралами, сделанными из выскобленной чешуи, ходили вдоль поребрика или сидели, положив на колени короткие копья. Поскольку положение было чрезвычайное, то командовал отрядом одонт — наместник вана. Это был грузный и уже немолодой мужчина, чрезвычайно страдающий от необходимости таскать на себе доспехи из кости и грубой кожи водяных гадов. Одонт сидел, сняв шлем и обмахиваясь пропитанной благовониями губкой. Пот каплями выступал на его лице и лысине. Вид у одонта был совершенно невоинственный, и Шооран немало удивился, когда мама направилась прямо к этому, никакого уважения не вызывающему толстяку.
Один из стражников, не поднимаясь с места, потянулся за камнем, лениво швырнул его в женщину.
— Эгей, гнилоедка, уползай в свой шавар, ты здесь никому не нужна!
— Доблестный одонт, — не глядя на стражника и не обращая внимания на удар, произнесла мать, — да пребудут вечно сухими твои ноги! Я пришла торговать, и у меня есть, что предложить тебе.
— Что у тебя может быть?! — оскорбленный невниманием цэрэг замахнулся копьем. — Убирайся вон!
— Я принесла харвах.
— Мокрая грязь!
— Мой харвах сухой, — возразила мать.
— Покажи, — впервые заинтересовался разговором одонт.
Мама достала из заплечной сумы пакетик из выдубленной кожи безногой тайзы, протянула его одонту. Начальник развернул сверток, добыл из него щепотку коричневого порошка, понюхал, положил на камень и, повернувшись к цэрэгу, приказал:
— Проверь.
Цэрэг недовольно опустил копье и склонился над крошечной щепотью порошка.
Шооран во все глаза следил за воином. Он не понимал, откуда у мамы харвах. На всем оройхоне один Хулгал осмеливался сушить это зелье, да и то лишь потому, что был калекой и не мог иначе прокормить себя. «Недолгий, как жизнь сушильщика», — говорила поговорка. Хулгал уже лишился глаза и двух пальцев на левой руке. Сушить харвах — все равно, что дразнить Многорукого, так неужели Хулгал запросто подарил маме столько зелья? Такого не может быть.
Цэрэг ударил по концу копья кремнем, раздался громкий хлопок, яркая вспышка заставила воина отшатнуться.
— Хороший харвах, — похвалил одонт, наблюдая, как стражник утирает опаленную физиономию. — Что ты за него хочешь?
— Нам с сыном негде жить.
— И ты полагаешь, что я позволю тебе войти на острова сияющего вана только потому, что ты умудрилась украсть где-то немного харваха? — возмутился одонт. — Может быть, ты желаешь к тому же поселиться в моем доме и каждый день есть горячее?
— Я никогда и ничего не воровала, — возразила мать. Этот харвах я собрала и высушила сама.
— Сушильщики всегда нужны, — задумчиво произнес одонт. — Если бы ты была одна, я пожалуй, пропустил бы тебя…
— Мама, не бросай меня! — отчаянно зашептал Шооран. — Я буду тебе помогать, я тоже стану сушильщиком…
Мама крепче сжала руку Шоорана и твердо ответила:
— Я пошла на это только ради сына. Вы должны пустить нас обоих или обоих прогнать.
— Ты говоришь так дерзко, словно Ёроол-Гуй отличает тебя от других людей. Гнилоеды, разговаривающие со мной таким тоном, очень скоро узнают, кто живет в шаваре. Но сегодня я добр и пропущу вас обоих. Ты будешь готовить харвах для войск царственного вана, да не узнают его ноги сырости. Каждую неделю ты должна сдавать по два ямха хорошо высушенного харваха. Все остальное, что ты изготовишь, пойдет в твою пользу.
— Кроме праздника мягмара, — возразила мать. — Эта неделя принадлежит Многорукому, сушильщики в это время не работают.
— Ладно, ладно, — согласился одонт. — Мунаг, проводи ее и покажи, где они будут жить.
Опаленный взрывом цэрэг сделал знак рукой, и Шооран вместе с мамой ступил на землю царственного вана.
Ничего вокруг не изменилось. Также справа курились раскаленные авары, а слева тянулся мокрый оройхон, на котором копошились грязные оборванные люди. Правда, Шоорану показалось, что эти люди чересчур грязны и слишком оборваны. Но скорее всего, это действительно всего-лишь показалось из-за того, что жители спешили раболепно поклониться идущему цэрэгу. На родном оройхоне Шоорана никто так низко не сгибался даже перед могучим Боройгалом. И было еще одно отличие: все пространство на сухой полосе, почти вплотную к аварам было поделено на маленькие квадратики. На каждом квадратике кто-то жил, на колышках была натянута кожа водяных гадов, защищающая от огня аваров и мозглых туманов, несущих с далайна лихорадку. Под тентами хранились какие-то вещи, хотя хозяина порой не было видно рядом — значит воровство процветало здесь не так пышно, как на свободном оройхоне.
Мунаг свернул к одному из закутков, отдернул шуршащий полог. Сначала Шооран не понял, что лежит перед ними на драной подстилке. Почудилось, что это кукла вроде тех, что лепят из грязи во время праздника мягмара, принося жертву Ёроол-Гую. И лишь потом он понял, что перед ним человек. Обмотанные тряпками руки, вздувшееся лицо, сквозь трещины обугленной кожи сочится сукровица. Закатившиеся глаза слепо поблескивают сквозь щелки опухших век, и лишь прерывистое дыхание указывает, что лежащий жив.
— Это наш сушильщик, — сказал Мунаг. — Ты могла выторговать гораздо больше, чем получила. Но все равно, — стражник тряхнул бородой в мелких колечках сгоревшего волоса, — ты шальная баба. Не думал, что такие бывают. Будете жить здесь. Сегодня или завтра этого стащат в шавар, и все добро станет вашим. Клянусь алдан-тэсэгом и вечными мыслями Тэнгэра, в первый раз вижу женщину-сушильщика! Право слово, ты мне нравишься, хоть и бешеная.
— Не смей ругаться на мою маму! — сказал Шооран.
— И сынок у тебя под стать. Мелкий как жирх, а наглый, словно у него Ёроол-Гуй в приятелях. Давай, парень, вырастешь — в помощники себе возьму. Мне нравятся наглые. Желаю вам подольше уцелеть.
Мунаг повернулся и пошел по дорожке, насвистывая под нос и задевая древком копья за развешанные кожи.
Шооран долго смотрел на лежащее тело, а потом спросил:
— Мама, что с ним?
— Наверное у него вспыхнул харвах во время сушки, — ответила мама, — и он сгорел.
— Мама, не надо быть сушильщиком! — закричал Шооран. — Пойдем отсюда, я не хочу, чтобы и ты сгорела!
— Ничего, мальчик, — сказала мама. — Я буду очень осторожной.
Сырой харвах собирают в зарослях хохиура. Жесткая трава быстро вырастет и, еще не созрев, начинает гнить. Толстые ломкие стебли густо покрываются рыжей плесенью. Это и есть харвах. Грязные хлопья соскребают с веток, пока не наберется полная торба — тяжелая и мокрая. Потом мама прожарит харвах на аваре, и он превратится в тончайшую пыль, без которой не выстрелит ни тяжелая пушка-ухэр, ни легкий татац, что свободно переносят двое солдат.
- Предыдущая
- 5/108
- Следующая
