Ангел боли - Стэблфорд Брайан Майкл - Страница 7
- Предыдущая
- 7/88
- Следующая
Остен постепенно расслабился и наблюдал за Дэвидом и его женой, стараясь оценить их реакцию. Дэвид знал, что сэр Эдвард чувствовал себя обязанным полностью отчитаться перед Остеном о странных событиях 1872 года, но он не знал точно, какую интерпретацию баронет предложил психиатру — или чему доктор Остен предпочел впоследствии поверить. По всей вероятности, Остен по сей день так и не пришел к определённому мнению.
— Раз Джейкоб Харкендер верил, что Адам Глинн был также Люсьеном де Терром, — терпеливо заметил Остен, — то и остальные могли в это поверить. И если они поверили в это, то могли также поверить и в то, что Люсьен де Терр написал в своей «Истинной истории мира». Вы ведь сами в это верите на свой лад, не так ли?
Дэвид предпочел уклониться от ответа, так как не хотел снова ввязываться в старый спор.
— Я никогда не видел самой книги, — сказал он. — Даже сэру Эдварду так ни разу не удалось заполучить её экземпляр. Вряд ли многие читали её. И мы знаем, что Харкендер был последним, кто видел тома, которые когда-то хранились в библиотеке Музея.
Корделия воспользовалась паузой, чтобы вмешаться.
— А что по этому поводу думаете вы, доктор Остен? — спокойно спросила она.
Остен посмотрел на неё и улыбнулся, впрочем, без излишней снисходительности.
— Простите меня миссис Лидиард, — сказал он, — если я прибегу к излюбленному вашим отцом многословию. Я не знаю, чему верить, но готов поддержать любую гипотезу для развития обсуждения. Возможно, судя по всему, оборотни и бессмертные люди существуют. Возможно, для человека, которого я знал как Адама Глинна, смерть была лишь досадным перерывом в активной жизни, а не её завершением. По правде говоря, я иногда поражался, почему ваш отец и ваш муж позволили его телу, представляющему такую невыносимую загадку, оставаться там, где оно было все эти годы.
Теперь они оба посмотрели на Дэвида, слегка поежившегося от их вопрошающих взглядов, пораженного вопросом.
— Из-за Пелоруса, — тихо ответил он. — Он уважал желания Адама Глинна, бывшего его другом. Он предложил мне собственное тело и кровь для изучения, но инструменты моих исследований не годились для того, чтобы понять, чем его ткани отличаются от наших. Наука о жизни только зарождается — мы лишь начинаем понимать химию живых существ. — Он поколебался, затем добавил ещё одну фразу с более решительной интонацией: — Пелоруса следует немедленно поставить в известность. Я должен сделать это сегодня вечером.
— Я предоставляю это вам, — сказал Остен. — Но как быть с сэром Дэвидом? Мне самому ему написать, или лучше вы?.. — Он позволил вопросу повиснуть в воздухе.
— Это сделаю я, — сказал Дэвид. — Я весьма благодарен вам за то, что вы пришли сюда, и мне очень жаль, что сэр Эдвард не в Лондоне и не может услышать эту историю из ваших уст. Я немедленно напишу ему, так что письмо уйдет с утренней почтой — хотя, конечно, пройдет некоторое время, прежде чем оно найдет его в Париже. Вы, разумеется, останетесь на ночь?
Остен кивнул, и Дэвид взглянул на Корделию. Она послушно поднялась, скрыв свой вздох, и отправилась звать служанку, чтобы приготовить постель в комнате для гостей. Когда она проходила мимо кресла мужа, он поднял взгляд на неё и заметил, как она бледна. Он знал, что она не хуже него понимает, в чем дело. У них за плечами были двадцать лет беспокойного ожидания, и оно отметило её той же несмываемой печатью, что и его.
Край её юбки задел кресло, и она опустила руку, чтобы нежно коснуться его щеки. Это должен был быть жест ласки и ободрения, но по каким-то непонятным ему самому причинам он не мог принять его и отодвинулся.
Когда Корделия ушла, Остен откинулся в кресле. Выражение его лица было непостижимым. Рой летучих мышей, накинувшийся на него, когда он прогонял похитителей трупов, всколыхнул что-то в нем, и как бы тщательно он ни указывал на возможность естественного объяснения, слишком хорошо было известно ему самому, что произошло что-то зловещее.
— Миссис Таллентайр напугана, — сказал доктор слегка извиняющимся тоном. — Жаль, что я не смог добраться до вас пораньше, так, чтобы яркий солнечный свет добавил в мой рассказ чуточку света.
— Дело не в свете, — отстраненно заметил Дэвид. — Она дочь своего отца, и равно ощущает и возбуждение, и угрозу опасности.
— Сама она — да, возможно. — Но она боится за вас больше, чем за себя — а вы оба сделались заложниками судьбы.
— Весь мир в заложниках судьбы, — сказал Дэвид, стараясь, чтобы это звучало легкомысленно, но вкладывая смысл в каждое слово. — Мы обнаружили это двадцать лет назад. И все ещё, как любит повторять сэр Дэвид, мы должны принимать мир таким, какой он есть, и жить так, чтобы он стал как можно лучше. Мы должны надеяться на его жизнь, если не на выживание, и мы должны сделать все, что только возможно, чтобы сохранить его.
Он забыл о госте и задумался о новой загадке; он уже пытался вообразить, что может его ожидать теперь, когда ангелы заволновались. И почти не расслышал, как Остен произнёс:
— Аминь.
В подземной пещере множество людей все ещё лежат в цепях, их ноги прикованы к камню, а лица повернуты к холодной, холодной каменной стене. Огонь все так же горит позади них, и по узкой тропинке перед огнем шествует парад всего сотворенного богами, в том числе и сами боги.
Тени всех существ Мироздания пляшут на стенах в бликах огня. Они то четкие, то смазанные, сила их искажения постоянно изменяется. От стен отражается такое же искаженное, бормочущее эхо раздающихся звуков.
Множество людей, рожденных, чтобы жить и умереть, не увидев ничего, кроме теней на стенах, проклинают неточность своих чувств и обманчивость теней. Они желают освободиться, чтобы их не принуждали больше смотреть на неясные образы вещей, чтобы, наконец, увидеть вещи такими, какие они есть. Но те немногие, кто порвал свои цепи, повернулся и увидел богов, знает, какой ужасной ношей становится знание тех, чьи обнаженные лица вынесли пламенный взгляд истинных ангелов и реальность вещей, как они есть.
Спящий увидел лица ангелов, и ангелов, которые творят ангелов, и богов, которые творят богов. Он видел хаос вещей в их истинном обличье и все их ошеломляющее смятение, и отлично знал, как много выигрывает смотрящий на тени.
Спящий знает, как бывают поражены чувства, он знаком с тем, что жар пламени может сделать с человеческими глазами, и с сознанием, стоящим за ними, и с душой, чьим инструментом является сознание. Спящий знает, как ложны лица ангелов, как обманчива их красота, как ужасна их ярость, как изменчивы их формы. Спящий знает.
Спящий также знает, что, чтобы взглянуть в лица ангелов, нужно лишь обернуться. В то время как его ноги остаются прикованными, человек может быть обречен видеть пламя и всех, кто проходит по узкой тропе, вьющейся между пламенем и местом, где множество людей связаны цепями своего существования.
И есть ещё одна вещь, которую знает и должен знать спящий. Спящий знает, что есть путь, который ведет из освещенной пламенем пещеры к другому и гораздо более яркому свету. Спящий знает, что если бы он был действительно свободен, то он пересек бы дорогу, по которой идут боги и мириады их созданий, и ушел бы от пламени по пути вверх, и вскарабкался бы по склону в далекому и более яркому свету. Спящий знает, что свободный человек, если бы у него были смелость и сила воли, чтобы преодолеть горящее пламя, смог бы увидеть то, что ангелы никогда не видели в самом истинном и ярчайшем свете из всех.
Если бы ему только хватило смелости.
Если бы ему только хватило силы воли преодолеть горящее пламя.
Если бы только его глаза, его сознание и его душа могли смотреть на ярчайший свет из всех без страха.
Он мог бы увидеть Ад, и он мог бы увидеть Эдем… Но он мог бы увидеть и Рай, который сами боги никогда не видели.
Пока человек не смог по-настоящему увидеть мир, как он может надеяться изменить его?
- Предыдущая
- 7/88
- Следующая
