Без крови - Барикко Алессандро - Страница 9
- Предыдущая
- 9/10
- Следующая
— Неправда.
— Вы даже не сохранили в памяти, что такое жизнь.
— Что вы знаете об этом?
— Да. Что я могу знать? Я всего лишь полоумная старуха, так? Мне этого не понять, тогда я была ребенком, что я знаю? Я говорю вам то, что знаю, я лежала на полу там, в подвале, и вот пришли трое, схватили моего отца и…
— Перестаньте.
— А, вам не по вкусу мой рассказ?
— Я ни в чем не раскаиваюсь, нужно было сражаться, и мы сражались, а не отсиживались взаперти, ожидая, что с нами случится, мы вышли из подвалов и выполнили свой долг, вот что произошло на деле, сейчас я могу сказать еще много чего, найти какие угодно доводы, но сейчас все по-другому, надо было очутиться там, чтобы понять, вас там не было, вы были ребенком, это не ваша вина, но вам не понять.
— Объясните, и я пойму.
— Я уже не в силах.
— У нас куча времени, объясняйте, я буду слушать.
— Оставьте меня в покое, ради Бога.
— Почему?
— Сделайте то, что должны сделать, но оставьте меня в покое.
— Чего вы боитесь?
— Ничего.
— Что же тогда?
— Я уже не в силах.
— Отчего?
— …
— …
— Пожалуйста…
— …
— …
— …
— Пожалуйста.
И тогда женщина опустила глаза. Она подалась назад и встала из-за стола, опираясь на спинку стула. Окинула взглядом помещение, словно только что осознав — внезапно — где она находится. Продавец билетов по-прежнему сидел: он ломал себе пальцы рук, но в остальном был совершенно неподвижен.
В глубине зала музыканты перешли на старые песни. Кто-то принялся танцевать.
Они оставались вдвоем, в молчании.
Затем женщина поведала про некий праздник, много лет тому назад, когда ее пригласил на танец известный тенор. Он был уже стар, негромко говорила она, но двигался с необычайной легкостью и, прежде чем стихла музыка, успел сказать, что по манере женщины танцевать можно прочесть ее судьбу. И еще, что для нее это словно было тяжким грехом — так она танцевала.
Женщина засмеялась и оглянулась вокруг.
Затем она поведала кое-что другое. Тот вечер в Мату Ружу. Когда она увидела, как приоткрывается дверь в подвал, то не испытала страха. Она повернулась — рассмотреть лицо того парня, и все представлялось ей обыкновенным, даже слишком. В некотором роде ей пришлось по сердцу то, что происходило. А потом он закрыл дверь, и тогда наступил страх, величайший страх в ее жизни, густеет сумрак, шум отодвигаемых корзин отдается в голове, шаги парня удаляются. Ей стало ясно: она пропала. И этот ужас отныне всегда был с нею. После короткой паузы она прибавила, что детское сознание — странная штука. В тот момент — так звучала ее речь — мне хотелось одного: чтобы тот парень забрал меня с собой.
Затем она вновь начала насчет детей и страха, но продавец билетов больше не слушал. Он пытался подобрать нужные слова и сказать женщине то, что ему так хотелось сказать. Например, что когда тем вечером он смотрел на нее, сжавшуюся в комочек в углу, такую правильную и безупречную — цельную, — то обрел умиротворенность, которую больше не находил никогда, или, вернее, очень редко, созерцая пейзаж или выдерживая взгляд животного. Он желал точно описать это чувство, но знал, что слова умиротворенность мало, и, однако, на ум ему не приходило ничего другого, разве только мысль, что он оказался тогда перед чем-то, задуманным как бесконечно совершенное. Как уже не раз в прошлом, он ощутил, насколько трудно дать название всему, что случилось с ним на войне, — будто действовало некое колдовство: те, кто пережил это, не могли ничего рассказать, а те, кто умел рассказывать, этого не переживали. Он перевел глаза на женщину и увидел ее говорящей, но так и не расслышал что: мысли снова умчали его прочь, а он слишком устал и не мог им сопротивляться. Он по-прежнему сидел, откинувшись на спинку, и не делал ничего, пока не принялся плакать — не стыдясь, не закрывая ладонями лицо, даже не стремясь стереть с него плаксивую гримасу, а слезы текли до воротника рубашки по шее, белой и плохо выбритой, как у всех стариков мира.
Женщина прервалась. Она не сразу заметила, что продавец плачет, и теперь не очень понимала, как быть. Потом слегка склонилась над столом и вполголоса что-то пробормотала. И, обернувшись безотчетно к остальным столикам, увидела, что двое молодых людей недалеко от них смотрят на старика, и один смеется. Он прокричала им что-то. И когда насмешник повернулся к ней, посмотрела ему прямо в глаза, сказав:
— Подонок.
После чего налила вина продавцу билетов и придвинулась к нему ближе. Больше она ничего не говорила. Снова откинулась на спинку стула. Продавец плакал не переставая. Женщина временами кидала злобные взгляды вокруг себя: так делают самки животных перед норой, где спрятаны их дети.
— Кто эти двое? — спросила хозяйка заведения из-за стойки.
Официант понял, что речь идет о двух стариках за дальним столиком.
— Все в порядке.
— Ты их знаешь?
— Нет.
— Старик вроде плачет.
— Я вижу.
— А они, случаем, не напились?
— Нет, все в порядке.
— Слушай, ты должен подойти и…
По мнению официанта, плакать в кафе никому не возбранялось. Но он не возразил ничего. У него был чудной акцент. Он поставил на стойку три пустых стакана и пошел в зал.
Хозяйка некоторое время глядела на стариков.
— Когда-то, наверно, она была красавицей…
Это прозвучало громко, хотя никто даже вблизи не мог услышать.
В молодости хозяйка мечтала стать киноактрисой. «Живая девочка», — говорили все; ей нравилось петь, танцевать. Приятный голос, ничего особенного, но приятный. Затем она повстречала агента косметической фирмы, и тот привез ее в столицу — сниматься в рекламе ночного крема. Она прислала домой в конверте свои фото и немного денег. Несколько месяцев пробовала силы в пении, но у нее как-то не клеилось. Фото выходили лучше. Лак для ногтей, помада и однажды — капли от покраснения глаз. Кино оказалось забытым. Как она уверяла, там надо спать с кем только можно, а это ее не устраивало. В один прекрасный день ей сообщили, что на телевидение требуются дикторши. Она пришла на пробу. Со своей живостью и приятным — хотя ничего особенного — голосом, она выдержала три первые пробы. И оказалась второй в списке тех, кто не попал. Ей посоветовали подождать: может быть, освободится место. Она подождала. А через два месяца сделалась дикторшей на первом канале национального радио.
В один прекрасный день она возвратилась домой.
Удачно вышла замуж.
И теперь у нее было кафе в центре города.
Женщина — там, за столиком, — чуть наклонилась вперед. Продавец билетов уже несколько минут как перестал плакать. Он достал из кармана большой платок и промокал слезы:
— Извините.
После этого он замолк.
Кажется, общение для этих двоих потеряло смысл.
Но в какой-то момент женщина пододвинулась к продавцу и сказала:
— Я хочу задать вам немного глупый вопрос.
Продавец устремил взгляд на нее.
Женщина выглядела крайне серьезной.
— Что, если мы займемся любовью?
Продавец смотрел на нее, неподвижно, в молчании.
Так что женщина на миг испугалась: возможно, она и не произнесла ничего, а лишь собиралась выговорить фразу, не сумев, однако, этого сделать. Поэтому она повторила еще раз, медленно:
— Что, если мы займемся любовью?
Продавец улыбнулся:
— Я стар.
— Я тоже.
— …
— …
— К сожалению, оба мы старики, — вздохнул продавец.
До женщины дошло, что она об этом не подумала; возразить было нечего. Тогда у нее появилась другая мысль.
— Я в своем уме.
— Неважно. Правда. Для меня неважно. Дело не в том.
Женщина поразмыслила немного.
— Не волнуйтесь, мы можем отправиться в гостиницу, вы сами покажете куда. В гостиницу, где никто нас не знает.
Продавец начал кое-что понимать.
- Предыдущая
- 9/10
- Следующая
