Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина - Страница 7

• Предыдущая
• 7/102
• Следующая

И кошка сейчас спустится. И этот, который с нею…

— Ты… ты такой же… вы все одинаковые! — сказала девчонка, вытирая распухший нос ладонью.

— Кто — «все»?

— М-мальчишки.

Джек оглянулся. Девчонка была высокой и тощей. Изгвазданные джинсы съехали, обнажив белую полоску живота и две кости, которые торчали над ремнем, грозя прорвать кожу. Блуза неопределимого цвета облепила узкие плечи и руки, собравшись на ребрах мелкой складкой.

На свалке девчонок не было, но наверное они встречались в прошлой жизни Джека, о которой он не помнил и не думал до этого самого момента.

И дальше думать не собирался.

— А… А-алекс где? — спросила она, пытаясь приноровиться к шагу Воробья.

— Не знаю.

Наверху. С кошкой. Вот там пусть и остается. И этой, рыжей, к ним бы отправиться. Джеку она не нужна. Джеку никто не нужен.

— А… а меня Юлей звать. Юля Крышкина. Алекс Покрышкиной обзывает, но это потому, что Алекс дурак. Он над всеми смеется. И надо мной особенно. Но я же говорю — дурак.

— Да.

— А… а тебя как зовут?

Ей не все ли равно?

— Джек, — буркнул Джек, и эхом его голоса донесся крик:

— Джек! Я уже начинаю думать, что ты решил сбежать! — кошка шла по склону, и Алекс с нею, разве что на хвост не наступал. — Поднимайтесь!

Джек фыркнул: еще чего. Ей надо, она пусть и поднимается. Или спускается.

— Может… все-таки… — Юлька в последний раз всхлипнула и остановилась. — Там поверху, наверное, безопасней… и удобней. И вообще… поднимемся?

Отвечать Воробей не стал: сунул руки в карманы и засвистел. Свистеть его научил Беззубый Леха, одно время живший на краю свалки. Леха промышлял тем, что ходил в город и на вокзалах милостыню клянчил. Правда, он говорил, что не клянчит, а зарабатывает — свистит всякие песни, а люди за это копеечку платят.

— Кпеечка к кпеечке, — говаривал он, поглаживая консервную банку из-под «Тушенки туристической», которую носил на шее. — Кпеечка к кпеечке и рупь бдет.

Джеку — тогда еще Воробью — хотелось посмотреть, где же Леха прячет свои заработанные копеечки, но спрашивать он не спрашивал. На свалке не принято было вопросы задавать.

Те, которые пришли за Лехой, видимо, были не со свалки. И вопросов они не задавали: Леху просто били, долго, пока не убили совсем. Леха кричал. А Матушка Вала запретила из дому выглядывать.

— Не твое дело, — сказала она, прихлебывая из черной бутылки с нарядной наклейкой. — Не твое дело, Воробей. Запомни. В мире каждый сам за себя.

Воробей запомнил.

Просто тогда он не до конца все понимал, а теперь понял.

Каждый сам за себя, а значит, нельзя было верить Матушке Вале. И Кошке, которая появилась и взялась помогать. И парню с рюкзаком. И девчонке этой, которая все брела и брела сзади, как будто ее к Джеку привязали.

А дорога пошла вверх…

Юленька ненавидела этот мир, грязный, серый и совершенно неправильный. Ненавидела Алекса — из-за него Юленька попала сюда! Ненавидела и Джека — разве бывают такие имена? У американцев, конечно, бывают, но на американца Джек не походил ничуть. Он был мелким, как пятиклашка, и дохлым. Кофта болталась на нем, как на вешалке, и только худые запястья торчали из рукавов. На запястьях-черенках сидели широкие лопатообразные ладони. Они были какими-то совсем уж темными, как у маминой подружки, которая отдыхала на Бали и много про Бали рассказывала. Она еще парео привезла, в подарок. Но, наверное, подарок маме не понравился, иначе зачем она его в шкаф спрятала?

Однако же сейчас дело не в парео, а в Джеке, который упорно брел по берегу и на Юленьку не смотрел. А ей приходилось смотреть на его макушку, на которой волосы торчали дыбом. И еще на тощую и темную, в цвет рукам, шею. И чем дольше Юленька смотрела, тем сильнее становилось желание ударить.

Взять камень.

Красивый белый камень.

Тяжелый красивый белый камень.

Который удобно ляжет в руку.

Которым можно размахнуться и…

Юленька потрясла головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Не будет она никого бить! Это неправильно бить людей по голове.

Конечно. Просто толкнет. К воде. Джек мелкий. У нее получится. Если в спину… или в плечо… так, чтобы в воду рухнул. Здесь уже глубоко… глубоко и хорошо… потом и самой можно будет… вымыться. Она же в грязи и это плохо. А вода красивая. Полупрозрачная, как лунный нефрит из маминых серег, которые Юленька взяла без спроса и потеряла.

Она не специально! Не специально! А мама ругалась и превратилась в маму-я-же-тебе-говорила. Юленьке было грустно. Она бы принесла серьги, если бы помнила, где именно потеряла. А выходит, что здесь. Вот же они, лежат на дне, окрашивает воду перламутром… нужно лишь наклониться… сначала толкнуть, потом наклониться…

Нефрит темнеет, наливается золотом… превращается в глаза. Самые красивые глаза, которые Юленька когда-либо видела.

Ей хочется подойти ближе… еще ближе… заглянуть… прикоснуться. Ведь золота много. Яркого-яркого, как ничто иное в этом унылом мире.

— Юлька!

Ей кричат?

— Не слушай их, — говорит существо. — Не слушай.

— Не буду.

— Хочешь, я сыграю?

Ах, какое у него лицо! Юленька готова любоваться им вечность.

— Я сыграю? — вновь спрашивает он и, склонив голову, робко улыбается.

— Сыграй.

— Покрышкина!

— Джек, сделай же…

Скрипка тоже соткана из золота, но темного, почти черного. Струны на ней — волосы. Пальцы — смычок. Они нежно касаются натянутых нитей, и хрустальный звон заставляет Юленькино сердце замереть.

Звук за звуком. Как будто звезды сталкиваются друг с другом. Сыплют осколки прямо Юленьки на руки. Прямо на руки. Подставляй же! Лови!

И ближе… ближе… к воде.

Звезды тонут. Надо подобрать их. Помочь.

— Я играю для тебя, — говорит Златоглазый. — Я играю для тебя. Ты слышишь?

— Я слышу. Ты кто?

— Грим. Подойди поближе.

Юленька идет. Ей безумно страшно, потому что в глубине этих раскосых глаз опасно поблескивают осколки нефрита.

— Ближе… ближе… — Грим отступает и волосы — какие удивительные, длинные у него волосы — расплываются по воде сетью. Стоит прикоснуться, и Юленька запутается.

— Стой!

Разве может она стоять? Музыка зовет ее.

— Отпусти! Грим, ты слышишь?!

— Разве я держу? — спросил Он, и море превратилось в один огромный кусок нефрита, пронизанный золотыми нитями его волос. — Разве я держу ее?

Нет. Юленька сама. Ей так хочется. Вода обнимает ее и ползет по ногам. Она опутывает руки, прижимая к телу, и опрокидывает. Тянет по жесткому дну, и Юленька задыхается, захлебывается горечью. Но ей ни капельки не жаль: здесь, в воде, музыка еще более прекрасна.

И она позволяла дышать.

Алекс видел, как Крышкина — ну дура же! Дура! — шла к воде. Медленно, словно бы нехотя, но шла. И на крик не отзывалась. И Джек не отозвался, хотя он-то топиться не лез. Он просто брел себе вдоль кромки воды, а Крышкина так же упрямо брела в саму воду.

— Вниз! — скомандовала Снот и первой бросилась по склону. Она съезжала, растопырив лапы и дико визжа, не то от злости, не то от возмущения.

Только спустившись Алекс увидел это. Оно возвышалось над водой и было не столько огромным, сколько странным. Сплетенное из золотистых нитей, которые прорастали сквозь толщу моря, оно казалось металлическим, но вместе с тем — живым. Кожа сияла, как сияли и длинные волосы, накрывавшие существо подобно плащу. Видны были лишь длинные руки с острыми локтями; в левой лежала скрипка, пальцы же правой, смыкаясь друг с другом, образовывали длинный смычок.

— Отпусти девочку! — зашипела кошка.

Существо задумчиво возило смычком по скрипке, но Алекс не слышал ни звука.

— Отпусти! Грим, ты слышишь?!

Веки его дрогнули, и на Алекса уставились два глаза, белесо-мертвых, будто из камня сделанных. Узкие губы раскрылись, выпуская черную ленту-язык.

• Предыдущая
• 7/102
• Следующая