Серые земли-2 (СИ) - Демина Карина - Страница 7

• Предыдущая
• 7/114
• Следующая

И не только голос.

Темно — винного колеру платье облегало фигуру Каролины столь плотно, что казалось, будто бы оно не надето — приклеено к смуглой ея коже. И у Гавриила престранное желание — сковырнуть краешек, проверить, и вправду ли приклеено, а если и вправду, то крепко ли держится.

Взгляд его, обращенный не на лицо, но в вырез, пожалуй, чересчур уж смелый, хотя и следовало признать, что смелость сия происходила исключительно от осознания Каролиной собственных немалых достоинств, затуманился.

— К — капусту? — переспросил Гавриил, немалым усилием воли заставив себя взгляд отвести.

И узрел, что к беседе их прислушивается не только пан Жигимонт.

— Капусту, — подтвердила Каролина, и вишневые губы ее тронула усмешка. — Цветную.

— Она… — Гавриил сглотнул. — Она где?то рядом… я чувствую!

Получилось жалко.

Но от дальнейших объяснений его избавил очередной приступ чихания, который длился и длился… и Гавриил, ощущая себя жалко, не способен был управиться ни со свербящим носом, ни с глазами, из которых вдруг посыпались слезы.

— И — извините… — он отступил, едва не опрокинув легкое плетеное креслице. Сей маневр не остался незамеченным, и пан Вильчевский нахмурился. Во — первых, клеслице было почти новым, и десяти лет не простояло, во — вторых, он давно уже подозревал, что кто?то из жильцов чересчур уж вольно чувствует себя на кухне, поелику продукты, запасенные паном Вильчевским, имевшие и без того неприятное свойство заканчиваться, ныне заканчивались как?то слишком уж быстро.

Выходит, и вправду воруют…

Он тихонечко выскользнул из гостиной.

Спустился на кухню и открыл кладовую.

И замер, пораженный до глубины души… нет, цветная капуста, купленная позавчера по случаю — отдавали задешево — была на месте. Пан Вильчевский видел крупные ее головки, заботливо укрытые соломой… и тыкву не тронули, равно как и аккуратненькие, прехорошенькие патиссончики, из которых он готовил чудесное жаркое.

А окорок исчез.

Пан Вильчевский всхлипнул от огорчения — за окорок он выложил полтора сребня, хотя и торговался долго, старательно… и для себя ни в жизни не приобрел бы этакого роскошества, но постояльцы, чтоб их Хельм прибрал, капризничали.

Мяса желали.

Вот и пришлось.

Он покачнулся, чувствуя, как обмерло сердце, ухватился за косяк, но устоял.

Кто?

И главное, когда?

Пан Вильчевский вытянул руку, надеясь, что все же окорок на месте, а ему лишь мерещится с усталости, но нет, на полке было пусто, и лишь промасленая бумага, жирная, с мягким запахом копченостей, свидетельствовала, что оный окорок все же был.

Пан Вильчевский вышел.

И кладовую запер на ключ по привычке — к предателю — замку пан Вильчевский не имел более веры. Завтра же сменит… новый поставит, не поскупится на самый лучший… или на два…

А вора сдаст полиции.

Правда, в полиции к позднему звонку отнеслись несерьезно. Дежурный зевал, и слушал пана Вильчевского без должного внимания, а после присоветовал замки сменить и больше не беспокоить занятых людей подобною ерундою.

Полтора сребня ущербу…

Это прозвучало так, будто бы эти полтора сребня, с которыми пан Вильчевский с немалым трудом расставался, были вовсе пустяковиной.

А ему, за между прочим, никто деньгу за так не дарит…

Нет, в полиции пан Вильчевский разочаровался всецело. Ничего. И без полиции управится. Небось, не трудное это дело… утречком по комнатам пройдется, будто бы убираясь, глянет, что да как… там оно и ясно станет. Окорок приличный был, в полпуда… этакий за раз не потребишь, да и спрятать не выйдет.

Почти успокоившись — с похитителя он возьмет втрое против того, что сам уплатил, за нерву потраченную — пан Вильчевский вернулся к себе…

На Вапьиной Зыби поезд сделал трехчасовую остановку. Вызвана она была не столько техническою надобностью, сколько переменами в расписании.

— Бронепоезд пропускаем, — поведала панна Зузинская, которая чудесным образом умудрялась узнавать обо всем и сразу. — Ах, дорогая, не желаете ли прогуляться? По себе знаю, сколь тяжко дается женщинам путешествия… мы — создания слабые, о чем мужчины бесстыдно забывают…

Она покосилась на Сигизмундуса, который, забившись в уголок меж полками вагону, тихонечко дремал, и вид при том имел самый благостный. Рот его был приоткрыт, на губах пузырилась слюна, а кончик носа то и дело подергивался.

— Мой кузен не одобрит… — идти куда?то с колдовкою у Евдокии не было желания.

— Помилуйте, — отмахнулась Агафья Парфеновна, — ваш кузен и не заметит… очень уж увлеченный человек…

Увлеченный человек приоткрыл глаз и подмигнул.

Идти, значит?

— Пожалуй… он такой… рассеянный, — вздохнула Евдокия.

И ридикюль взяла.

Колдовка колдовкой, но в силу оружия она верила безоглядно.

Сигизмундус вытянул губы трубочкой и замычал так, будто бы страдал от невыносимой боли. Вяло поднял руку, поскреб оттопыренное ухо свое. Вздохнул.

— Идемте, — шепоточком произнесла панна Зузинская, верно, не желая разбудить несчастного студиозуса, уморенного наукой. — Свежий воздух удивительно полезен для цвету лица.

Стоило оказаться на узеньком перроне, как Евдокия убедилась, что местный воздух не столь уж свеж, как было то обещано, а для цвету лица и вовсе не полезен, поелику щедро сдобрен мелкою угольной пылью. Из?за нее першило в носу и в горле, а панна Зузинская привычным жестом подняла шелковый шарфик, до самых до глаз.

— Неприятное место, — призналась она.

И Евдокия с ней согласилась.

Их поезд стоял на пятом пути, и справа, и слева расползались железные полотнища дороги. Блестели на солнце наглаженные многими колесами рельсы, а вот шпалы были темны и даже с виду — не более надежны, нежели треклятый третий вагон, который Евдокия успела возненавидеть от всей души. Меж путями росла трава, какая?то грязная, клочковатая. Виднелся вдали вокзал, низенький и более похожий на сарайчик, явно поставленный для порядку, нежели по какой?то надобности.

Да и само это место было… зябким?

Неприятным.

— Границу чувствуете, — панна Зузинская произнесла это едва ли не с сочувствием. — По первости тут всегда так… неудобственно. А после ничего, свыкнетесь… но дорогая моя, прошу простить меня за вынужденный обман…

Ее голос ненадолго заглушил тонкий визг паровоза, заставивши Агафью Парфеновну поморщиться.

— Тут недалеко шахты угольные, — пояснила она. — Вот и построили сортировочную станцию… задымили весь город.

Она раскрыла зонтик, под ним пытаясь спрятаться от вездесущей пыли.

— Но я не о том желала с вами побеседовать… видите ли, Дульсинея… меня очень беспокоит ваш кузен… он явно не желает, чтобы вы были счастливы!

Для пущего трагизму, видать, она всхлипнула и платочек достала, прижала к щеке.

— Думаете?

— Почти уверена! — платочек переместился к другой щеке. — Сколько на своем веку я видела несчастных женщин, что оказались заложницами жадной родни… волею судьбы вы стали его заложницей…

Она говорила так искренне, что Евдокии поневоле стало жаль себя.

Волею судьбы…

И вправду, заложницей, потому как без Себастьяна ей пути нет. Серые земли — не то место, где Евдокии будут рады.

Стиснув кулаки, крепко, так, что ногти впились в кожу, а боль отрезвила, Евдокия произнесла, глядя в мутные колдовкины очи.

— Вы же слышали, он потратил мое приданое…

— Ах, деточка, — Агафья Прокофьевна платочек убрала, но поморщилась, поскольку на белом батисте появилась уже характерная серовато — черная рябь. — И вы поверили? Душечка моя, он лгал и лгал неумело… он забрал ваши деньги, полагая, будто бы вам и без них ладно…

Она вздохнула и погладила Евдокиину руку, утешая.

— Такое случается… но деньги не важны… в Приграничье обретаются люди небедные… вот, подержите, — Агафья Прокофьевна сунула зонт, — одну минуточку… вот…

• Предыдущая
• 7/114
• Следующая