Воспоминания и портреты - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 15

• Предыдущая
• 15/26
• Следующая

Таких собак, как этот добрый Кулин, немного, людей тоже. Но этот тип ясно различим как в человеческом, так и в собачьем семействе. Целью его была не галантность, а здоровая, несколько обременительная респектабельность. Кулин был заклятым врагом всего исключительного, бросающегося в глаза, приверженцем золотой середины. И будучи педантичным и добросовестным во всех шагах своего безупречного пути, ждал той же педантичности и еще большей серьезности в поведении своего божества, моего отца. Быть идолом Кулина представляло собой нелегкую задачу: он был требовательным, будто строгий родитель, и при каждом признаке легкомыслия у почитаемого человека громко провозглашал гибель нравственности и скорое крушение основ жизни.

Я назвал его снобом; но все собаки снобы, правда, в разной степени. Нам нелегко разобраться в их снобизме, думаю, мы способны видеть различия в их положении, но понять критерия не можем. Так, в Эдинбурге, в приличной части города, существовало несколько собачьих обществ или клубов, которые собирались по утрам, чтобы — эта фраза условная — «обменяться новостями». Один мой друг, владелец трех собак, однажды с удивлением обнаружил, что они перешли из одного клуба в другой; но было то возвышением или падением, результатом приглашения или изгнания, он не представлял. И это четко иллюстрирует наше непонимание подлинной жизни собак, их общественных устремлений и общественной иерархии. Во всяком случае в отношениях с людьми они осознают не только их пол, но и разницу в положении. Притом в самой снобистской манере; собака бедняка не оскорбляется окриком богатого и приберегает все свои недобрые чувства для тех, кто беднее или оборваннее ее хозяина. И для каждой общественной ступени у них есть свой идеал поведения, которому под страхом потери уважения нужно соответствовать. Как часто холодный взгляд говорил мне, что моя собака разочарована; и насколько охотнее она получила бы трепку, лишь бы не быть так уязвленной в самое сердце!

Я знал одну не заслуживающую уважения собаку. Она гораздо больше походила на кошку; почти не обращала внимания на людей, с которыми просто сосуществовала, как мы с домашней скотиной, и была всецело предана искусству воровства. Сельский дом не являлся для нее помехой, а жить в городе она отказывалась. Думаю, эта собака жила с беспокойным, но подлинным удовольствием и наверняка погибла в какой-нибудь западне. Но она являлась исключением, явным атавизмом, как волосатый человеческий младенец. Подлинная собака девятнадцатого века, судя по остальным моим многочисленным знакомым, влюблена в респектабельность. Однажды некая дама взяла в дом уличного пса. Пока был бродягой, он вел себя, как бродяга, резвился в грязи, забирался в лавки мясников, гонялся за кошками, вечно попрошайничал; однако с улучшением общественного положения отказался от этих неподобающих удовольствий. Перестал воровать, бросил преследовать кошек и, чувствуя на себе ошейник, не замечал прежних товарищей. Однако принадлежащие к высшему классу собаки не признают выскочек, и с того часа, если не считать человеческого внимания, пес был одинок. Лишенный друзей, прежних развлечений и привычек, он все-таки жил в ореоле счастья, довольный обретенной респектабельностью и заботившийся лишь о том, чтобы всеми силами ее поддерживать. Осуждать нам или хвалить этого выбившегося из низов пса? Его человеческого собрата мы хвалим. А такой отказ от порочных привычек столь же редок у собак, как у людей. Большей частью, несмотря на все их угрызения совести и нравственные помыслы, врожденные пороки навсегда остаются неискоренимыми, и они живут всю жизнь, гордясь своими добродетелями, но оставаясь рабами собственных недостатков. Так, мудрый Кулин оставался вором до самого конца, среди тысячи грешков на его совести лежали целый гусь и целая баранья нога; но Уоггс[15], о душевном крушении которого в вопросе галантности я рассказывал выше, был замечен в кражах лишь дважды и зачастую благородно подавлял это искушение. Восьмая заповедь у него любимая. Есть нечто мучительно-человеческое в этих неравноценных добродетелях и смертных грехах у самых лучших. Еще более мучительно поведение этих «заикающихся профессоров» в болезни и под страхом смерти. Я нисколько не сомневаюсь, что собака каким-то образом связывает или смешивает муки болезни и сознание вины. К телесным страданиям она зачастую добавляет терзание совести, и в такие времена ее измученное сознание представляет собой жуткую пародию или параллель с человеческим смертным одром.

Я как-то решил, что обнаружил внутреннюю связь между двойным этикетом, которого придерживаются собаки, и что наиболее приверженные к показной жизни на улице среди других собак меньше заботятся о соблюдении домашних добродетелей ради тирана-человека. Но собака женского пола, эта подлиза-жеманница, одинаково блещет в обеих сферах; правит своими многочисленными грубыми ухажерами с неизменными вкусом и тактом; с хозяином и хозяйкой доводит искусство подольщаться до вершины. Внимание человека и расположение других собак льстят (по всей видимости) одному и тому же чувству, но, возможно, если б мы умели читать в сердце собаки, оказалось бы, что льстят в совершенно разной степени. Собаки живут с человеком, как придворные вокруг монарха, лестью привлекают к себе внимание и добиваются синекур. Втираться в расположение в этом мире объедков и ласк, возможно, дело их жизни, а радости их, возможно, лежат за пределами этого мира. Наше непреходящее невежество приводит меня в отчаяние. Я нахожу в жизни наших друзей те же мыслительные процессы, те же древние роковые конфликты добра и зла, разнузданной природы и слишком строгих обычаев, вижу наши слабости, тщеславные, лживые, непостоянные в борьбе со страстями, наш стержень добродетели, преданность мечте об идеале; и все же, когда они пробегают мимо меня по улице, задрав хвосты, или подходят в одиночку, домогаясь внимания, я признаюсь, что тайный смысл их жизни все еще непостижим для человека. Является для них человек другом или покровителем? Они в самом деле забыли голос природы? Или эти минуты они урывают от любовных игр, когда соприкасаются носами с дворняжкой жестянщика, — краткой компенсации и удовольствия их неестественной жизни? Вне всякого сомнения, когда человек разделяет с собакой труды профессии и радости искусства, как пастух или браконьер, преданность растет и крепнет, пока целиком не заполняет душу. Но так же не вызывает сомнений, что зачастую хозяева являются объектом корыстного поклонения восседающим на небесах, как Людовик XIV, раздающим благодеяния и принимающим лесть. И собаки, подобно большинству людей, отказались от естественной жизни и стали жертвами своих устремлений.

Эти слова окажутся знакомы всем любителям «Детских пьес» Скелта. Этот национальный памятник, переходивший в руки Парка, Уэбба, Редингтона и, наконец, Поллока, стал теперь в основном воспоминанием. Некоторые столпы его, наподобие Стоунхенджа, еще существуют, другие исчезли напрочь. Полное собрание этих пьес может быть музейным экспонатом, и мистер Ионидес или же ее милостивое величество могут гордиться своими замечательными собраниями, но для простого человека они, подобно картинам Рафаэля, недоступны. У меня в разное время были «Аладдин», «Пират в красном», «Слепой мальчик», «Старый дубовый сундук», «Лесной демон», «Пастух Джек», «Мельник и его работники», «Волшебный стрелок», «Контрабандист», «Лес Бонди», «Робин Гуд», «Лодочник», «Ричард Львиное Сердце», «Мой друг и партнер Джо», «Колокольчик» (без конца) и «Трехпалый Джек, гроза Ямайки»; кроме того, я помогал другим раскрашивать «Служанку в гостинице» и «Битву при Ватерлоо». В этом перечне волнующих заглавий вы видите свидетельства счастливого детства; и хотя больше половины их можно все еще найти в любом книжном магазине, сохранившемся с тех времен, в памяти их некогда счастливого обладателя они, калейдоскопы меняющихся картинок, отзвуки прошлого, уцелели все.

• Предыдущая
• 15/26
• Следующая