Творящие любовь - Гулд Джудит - Страница 8

• Предыдущая
• 8/121
• Следующая

Сейчас женщина твердо знала только одно: здесь она справится со всем, здесь преуспеет.

Элизабет-Энн чувствовала это.

Но прежде всего ей нужно найти жилье. Потом, когда она и дети будут устроены, она отправится завоевывать этот город.

Элизабет-Энн не думала о встрече с Людмилой Кошевалаевной Ромашковой, да и русская белоэмигрантка не предполагала, что встретится с ней. У них не было ничего общего, кроме городского дома на Грэмерси-Парк-Саут. Это их и объединило.

Элегантный пятиэтажный дом с бледным гранитным фасадом и изящными окнами первого этажа оставил Людмиле предусмотрительный адмирал Российского императорского флота, бежавший от большевиков с ней — любовницей, четырьмя царскими пасхальными яйцами работы Карла Фаберже и номерным многомиллионным счетом в швейцарском банке. Злодейка-судьба сразила адмирала кровоизлиянием в мозг прямо накануне свадьбы, долженствующей воплотить в жизнь обещание жениться на Людмиле, его неофициальной спутнице в течение семнадцати лет. Только после длительного и широко освещенного прессой сражения в суде с полными ненависти другими наследниками адмирала, а также со всей русской общиной она получила скромную компенсацию за все годы, посвященные любовнику. Людмиле достался только прекрасно обставленный городской дом, где они жили с адмиралом. Оставшись без гроша, она постепенно перестроила три верхних этажа так, что получились отдельные квартиры, сдаваемые ею тщательно подобранным жильцам.

— Кто там? — отозвался наконец раздраженный голос с явным акцентом после того, как Элизабет-Энн постучала в шестой раз.

— Я увидела снаружи табличку «Сдается квартира», — громко ответила миссис Хейл, стараясь перекричать истерический лай собак за дверью. — Мне бы хотелось посмотреть ее.

— Кто?

— Я хочу посмотреть квартиру! — Элизабет-Энн заговорила громче.

Пауза.

— Почему вы не сказали об этом раньше?

Раздалось клацание многочисленных задвижек, и дверь приоткрылась на длину предохранительной цепочки. Огромный серый глаз, театрально подведенный черным карандашом, оглядел ее с головы до ног.

— Это они вас послали?

— Они?

— Большевики!

Элизабет-Энн сдержала улыбку.

— Нет, я не большевичка.

— Хорошо.

Дверь с шумом захлопнулась, цепочка, звякнув, с грохотом упала, и Элизабет-Энн оказалась лицом к лицу с Людмилой Кошевалаевной Ромашковой.

Элизабет-Энн зачарованно смотрела на миниатюрную женщину, почувствовав мгновенно возникшую симпатию к незнакомке. Рост госпожи Ромашковой, должно быть, не превышал четырех футов и трех дюймов[2] вместе с высокими каблуками, но тем не менее она производила внушительное впечатление. Людмила держалась с врожденным достоинством, и ее осанка говорила о других, лучших временах. Даже экзотический акцент, хотя и довольно забавный, свидетельствовал о хорошем воспитании. Он так гармонировал с ледяными дворцами, коронами, усеянными бриллиантами, и мантиями, отороченными горностаем.

«Это личность, женщина с прошлым», — подумала Элизабет-Энн. Она и не знала, насколько оказалась близка к истине.

Хотя в то время, когда Элизабет-Энн встретилась с ней, чудесная жизнь Людмилы в России осталась далеко позади, но вы бы никогда этого не сказали, взглянув на нее. Людмила сохранила красоту и грацию, и привилегия ничего не делать сохранилась, но манера поведения изменилась. Ее фигура с тонкой талией и пышной грудью отлично смотрелась, но тонкое овальное лицо исчертили морщины, предательская паутина опутала когда-то безупречную кожу. Она одевалась так же, как когда-то в России, по петербургской моде тысяча девятьсот шестнадцатого года. Ее платья, быть может, и износились, их повредила моль, но это лишь подчеркивало их увядающую красоту. Людмила куталась в шали, окаймленные вышивкой, одевалась в царственную тяжелую парчу, больше подходящую для холодных русских зим, чем для умеренного климата Нью-Йорка. После смерти адмирала она никогда не снимала ожерелье работы Фаберже, присланное им на другой день после их знакомства: золотая цепочка с малахитовым яйцом, украшенным золотой филигранью.

Общее впечатление оказалось таковым, что Элизабет-Энн изумилась, но не испугалась.

— Ну? — спросила Людмила Ромашкова. — И чего вы ждете? Входите же, входите.

Элизабет-Энн посмотрела под ноги, опасаясь наступить на одну или нескольких из четырех мальтийских болонок, тявкавших у ее щиколоток.

— Все в порядке, — успокоила ее хозяйка. — Ребятки знают, что им надо убраться с дороги. Входите скорее.

Она взяла Элизабет-Энн под руку, почти втащила ее внутрь, закрыла дверь, лязгнули многочисленные засовы.

— Вы боитесь взломщиков? — задала вопрос молодая женщина.

— Взломщиков? Взломщики, ха! — Людмила Ромашкова быстро обернулась к ней, глаза ее сверкали. — Если бы они были взломщиками. Нет, они куда хуже. Дьявол! Сначала я боялась красных, потом белых. Со взломщиками я бы как-нибудь справилась. — Ее брови драматически поднялись, потом выражение лица смягчилось. — Заходите, выпейте со мной чаю. Мы поговорим, а потом посмотрим квартиру.

Госпожа Ромашкова пошла в гостиную. Впереди бежали собачки. Мрачная, душная комната поражала так же, как и сама хозяйка. Помещение больше походило на запасник музея, чем на гостиную. Мебель была наставлена так тесно, что сразу становилось ясно: эти вещи раньше украшали все пять этажей особняка. Когда глаза Элизабет-Энн привыкли к темноте, она смогла разглядеть два рояля, три кушетки, четыре консоли, мраморную колонну, канделябр времен Наполеона, два письменных стола, ларь в стиле барокко, средневековый сундук, темный елизаветинский стол и подсвечник — золото и хрусталь — в стиле ампир. Попугаи из мейсенского фарфора, лампы с истертыми шелковыми абажурами, кресла с позолоченными ножками или подставками для ног, гобелены, фотографии в серебряных рамках, иконы в серебряных окладах и египетские древности под стеклом теснились рядом и громоздились друг на друга в веселом, буйном и противоречивом великолепии. Это был бы рай для антиквара, но, несмотря на стесненность средств, эмоции госпожи Ромашковой всегда брали верх над практичностью. Ей и в голову не приходило расстаться хоть с одним экземпляром.

— Вот это настоящий чай, — объявила Людмила, наливая совершенно черную жидкость и разбавляя ее кипятком из гигантского серебряного самовара.

Элизабет-Энн приняла из ее рук хрупкий хрустальный стакан в серебряном подстаканнике и уже собралась было опустить в чай кусочек сахара.

— Нет, нет! — воскликнула Людмила. — Сахар надо взять в рот и запивать чаем.

Элизабет-Энн сделала так, как ей сказали. Напиток был горьким и крепким, абсолютно непохожим на то, что она любила, а с сахаром он приобрел приторно-сладкий вкус.

— Вот так надо пить чай. — Людмила отпила из стакана и удовлетворенно вздохнула. Она уютно устроилась на зеленом бархатном сиденье круглого дивана, рассчитанного на четырех человек, с богато украшенной серединой. Созданный в эпоху Наполеона III, он, казалось, попал сюда из фойе оперы времен Второй империи. Элизабет-Энн сидела напротив хозяйки в кресле с прямой спинкой эпохи Регентства с обюссоновской обивкой.

Наконец госпожа Ромашкова наклонилась вперед, поставила свой стакан рядом с самоваром, возвышавшимся на восьмиугольном складном украшенном слоновой костью столике, принадлежавшем когда-то бедуинам. Потом, устроившись поудобнее, потребовала:

— Итак, теперь расскажите мне все о себе.

— Все? Обо мне? — Элизабет-Энн казалась застигнутой врасплох. — Да тут и рассказывать нечего.

— Всегда есть что рассказать. — Людмила вздернула подбородок и рассудительно кивнула. — Вы замужем?

Элизабет-Энн поставила стакан.

— Да, — осторожно сказала она, — но я одна.

— А ваш муж? Он не с вами?

Женщина отрицательно покачала головой.

— Вы разведены?

— Не совсем так.

• Предыдущая
• 8/121
• Следующая