Соавтор неизвестен (СИ) - "Старки" - Страница 25
- Предыдущая
- 25/45
- Следующая
И он был прав, хотя до неё ещё было около двух месяцев, за которые Илья поступил, куда хотел, и уехал в другой город, Давида не пустили даже проводить. Антон стремительно оформил все документы и «затеял» собственный бизнес, который на самом деле уже давно процветал под чужим именем. Лидуля укатила в Майами, где, по слухам, должна была омолодиться под чудодейственным вмешательством тамошних хирургов и косметологов. А Давид «поступил» на экономический факультет местного универа и второго сентября был торжественно приведён Голиковым на первые пары. Давиду всё ещё было всё равно: экономический так экономический, будет лично Тоша возить, так пусть возит, велят идти в душ и голым в постель к хозяину, нет проблем… Антону так и не удалось оживить парня. Поняв, что на боль Давид уже не реагирует, он попытался привязать к себе его, добившись возбуждения. Стал нежен в постели, лизал соски, целовал в зад, пытался сделать минет. Но ничего не получалось: Давид равнодушно смотрел в сторону, лежал как мёртвая кукла, позволяя всё.
Однажды Антон сорвался. Это было в конце сентября, за день до восемнадцатилетия Давида. Голиков, как обычно, забрал его из института, повёз на обед в ресторан и там сообщил, что приготовил для него «обалденный подарок», рассчитывая, что парень начнёт любопытствовать, канючить, выспрашивать. А тот ответил:
— М-м-м… здорово. Давно о таком мечтал.
— О каком таком?
— Ну, о подарке…
— Так ты ж не знаешь, что я тебе приготовил!
— Какая разница…
И Антон распсиховался. Он устал от этого безразличия, недовольство копилось-копилось и взорвалось, достигнув критической концентрации. Ему нужны были эмоции, сопротивление, чтобы удивление через край, чтобы боль сквозь ненависть, чтобы слёзы от восторга. Плоские отношения его не устраивали. Первое, что он сделал — это выплеснул на Давида горячий суп, второе — врезал ему в ухо так, что засвистело пустынным ветром в голове, третье — обматерил оказавшегося под рукой официанта, который бросился вытирать несчастного клиента, четвёртое — свернул всю трапезу и поволок домой. Уже на первом этаже стал срывать с Давида одежду, схватил валяющийся бесхозно собачий поводок и стал лупить им парня: по голой спине, по мёртвому лицу, по безвольным рукам, по ещё защищённым штанами ногам, по хрупкой шее. Прислуга разбежалась, только «мил человек» замешкался и стоял какое-то время, застыв идолом с ужасной маской шока на лице. Он заворожённо смотрел, как появляются красные полосы, вспухают уродливые дорожки боли на белом теле пацана. Он с ужасом слушал ор своего хозяина, почти работодателя:
— Тварь! Давай, рыдай! Морщись! Стони! Истери! Проси пощады! Матерись! Проклинай! Какого хрена ты бревном прикидываешься! Меня это бесит! Получи! Будет хуже, будет больнее! Да я… затрахаю тебя, порву! И не хуем, а хреновиной какой-нибудь! Я выбью тебе зубы, и ты научишься пасть разевать! Ну! Отвечай мне! Ори! — с каждой фразой Голиков заводился сильнее, становился полностью невменяемым. Но коса и в этот раз на камень напоролась. Именно камень: Давид только защищал глаза — и то инстинктивно. Его волочили за волосы вверх, он несколько раз ударился головой о балясины перил, на втором этаже были содраны штаны и трусы и выкинуты в проём лестницы. В пати-комнате (она ближе) Голиков сначала перекинул парня через пуф, потом бросил на спину, развёл ноги Давида, плюнул в ладонь, размазал между ягодицами и без всякой подготовки, без глупых прелюдий и игривых пыхтений стал насиловать. Но Давид не кричал, за него были готовы орать зелёный человечек с потолка, брошенная полусдутая резиновая секс-кукла «Лола» и пыльный кактус в кадке, но и они не могли, они были в шоке. Потому что на «просто трахе в крови» дело не закончилось, Антон как сошёл с ума: стал тыкать окровавленным, грязным, дурнопахнущим членом в губы своей жертвы, требовать:
— Отсасывай! Облизывай! Теперь это будет твоим делом! Ну же! Открывай пасть! — и что-то ещё про мягкие губки, про мелкого выродка, про то, что «весь мозг выклевал». Но Давид не сдавался, хотя, наверное, это как-то по-другому называется. Он был как мёртвый. А мёртвые сраму не имут. Зубы сжаты, глаза стеклянные, пальцы ледяные, под носом кровь, кожа покрылась багровым принтом ссадин. Не думать! Не ощущать! Умереть! Антон вдруг соскочил, побежал в свою комнату, вернулся с какими-то бумагами в руках: — Не интересно, значит, тебе? Без разницы? Зажрался на наших харчах? Тогда в жопу! В жопу пусть отправляется этот подарочек! А знаешь, что это? Это путёвка на две недели, пять звёзд, на Бали! У всех паскудный ноябрь, а мы с тобой бы на белом песке! Но теперь в жопу! В твою! Пусть поимеют тебя все пять звёзд одновременно! — Он сворачивает в рулон твёрдые бумажки, конверт со страховкой, какие-то красочные буклеты, разворачивает омертвевшее, измученное тело и, с усилием проворачивая, вставляет рулончик прямо в истерзанный задний проход. — Вот тебе подарок! Заебись им! И не смей вынимать! Спишь так. Это тебе день рождения твой! Встречай и радуйся! Тварь!
Все эти омерзительные слова рождались в трезвой голове, все эти идеи возникли у человека, который отлично закончил институт и держал в железной руке легальный-нелегальный бизнес. Антон только после на сухую вылакал полбутылки какого-то крепкого напитка, остальное вылил на голое тело со словами:
— Заполируем и обмоем!
Он хлопнул дверью и в ярости помчал пить и дебоширить в гремящие клубы. Все друзья-кореша сразу определили: сегодня от Голикова нужно держаться подальше, как бы не вляпаться во что-нибудь. Он орал, бил посуду, бил морды, ездил пьяный на капоте чужой машины — куролесил так, что испуганный хозяин клуба вынужден был звонить Юрию Владимировичу, а тот дал санкцию своей охране скрутить и не церемониться. Ведь страдала репутация. Охрана во главе с «мил человеком» умаялась утихомиривать, но в результате чудный отпрыск градоначальника был повязан, вырублен и нежно доставлен до постельки. «Строгий отец» лично подоткнул одеяльце и сказал пару «ласковых» в воздух, только вот в соседнюю комнату не заглянул. Жаль.
А Давид не вытаскивал ничего из задницы долго. Он же мёртвый камень — никакой активности. Только в три часа ночи начало знобить: даже камню холодно. Только тогда он встал, выбросил «подарочек» и, шатаясь, пошёл в душ. Вместе с водой накатила боль. Всю кожу щипало и рвало, внутри кололо, а в мозгах — спазмы. Давид долго не мог унять икоту и дёргание глаза, а то, что его вообще трясёт, он просто не замечал. Завернувшись в полотенце, он отправился в пати-комнату: спать велено там. Вытащил из бара бутылку с коньяком и отпил несколько больших глотков. Посмотрел на зелёного гуманоида и прохрипел:
— С праздником тебя, Давид! С совершеннолетием. Любви тебе и счастья. — Он свернулся в комочек на подиуме у пилона, укрылся мокрым полотенцем и попытался уснуть. Но не уснул. Слышал, как с утра пораньше приехала повариха, как кормили собак во дворе, как кто-то шушукался под дверью, как кто-то вошёл и рядом с ним положил его штаны и трусы, кто-то положил на лоб мягкую ладонь.
— У него температура. — Давид узнал голос поварихи (она, конечно, не Карина, но тоже душевная женщина). — Нужно ему порошочек выпить. Сейчас принесу.
— Я сам, я не сплю, — прошептал он в ответ и открыл глаза. Так и есть, над ним склонилась повариха и «мил человек».
— Может, к себе, в постель? — краснея, произнёс охранник.
— Нет уж… Я и так уже ослушался, подарок выбросил… — Давид медленно стал подниматься, завязывая на себе полотенце. И три человека уныло поползли вниз. «Мил человек» поддерживал парня за подмышки. Там, на кухне, Давид выпил кислого лекарства и направился назад, в развесёлую комнату. И вот тут это и случилось. Ба-бах! И парень ожил, как будто гипнотезёр досчитал до десяти, и «веки открылись», и ум стал ясным. На тумбе в прихожей валялась большая связка ключей. Брелок в виде Эйфелевой башни с мелкими стразами Сваровски. Эта связка принадлежит Юрию Владимировичу. Видимо, сегодня ночью в неустанной заботе вокруг сыночка он не соблюл все правила, им же самим установленные. Оставил ключи «где попало».
- Предыдущая
- 25/45
- Следующая
