Искусство и жизнь - Моррис Уильям - Страница 49

Готовы ли вы по недомыслию и беспечности разделить вину тех, кто принуждает своих собратьев трудиться без всякой пользы? Ведь когда я утверждал, что производить необходимо только действительно стоящие вещи, я выдвигал это требование главным образом от имени самого труда, ибо напрасный труд, производящий вещи бесполезные, наносит рабочему двойной урон. Рабочий, будучи частью всего населения, вынужден тоже покупать эти самые товары, и таким образом всеобъемлющая система товарообмена выжимает из его ничтожной заработной платы еще одну и весьма значительную долю. Как один из производителей, рабочий вынужден изготовлять бесполезные товары, и этим он лишается самой сущности того наслаждения своей каждодневной работой, которое я считаю его прирожденным правом. Его принуждают заниматься безрадостным трудом и производить отраву, которую система товарообмена его же заставляет покупать. Таким образом, в жертву обществу приносится громадное множество людей, которых глупость и жадность заставляют делать бесполезные или вредные товары. На мой взгляд, было бы ужасно и невыносимо, даже если бы эти жертвы содействовали общественному благу; но если они приносятся не ради процветания общества, а ради его капризов, усугубляя его деградацию, то как же выглядят тогда роскошь и мода? С одной стороны, разорительная и утомительная расточительность, ведущая к нравственному разложению, к беспардонному цинизму и социальному распаду, а с другой — неумолимый гнет, подавляющий всякую радость, всякую надежду и ведущий — куда же?

Именно нам, среднему классу, надлежит совершить лишь одно — чтобы расчистить почву для возрождения искусства. Но прежде всего мы должны очистить нашу совесть от вины, перестав порабощать людей посредством их труда. Я сказал: совершить «лишь одно», но этого «одного», возможно, оказалось бы достаточно, ибо за ним последовали бы другие благодетельные перемены. Но сможем ли мы сделать это? Сможем ли уберечься от грозящего нам социального распада? Могут ли духовно возродиться средние классы? На первый взгляд может показаться, что группа таких могущественных людей, которые возвели гигантское сооружение современной коммерции, наука, изобретательность и энергия которых подчинили силы природы повседневным нуждам, которые управляют системой, держащей эти природные силы почти в сказочном повиновении, — да, на первый взгляд может показаться: несомненно, такое множество могущественных и состоятельных людей способно сделать все, что угодно. И все же я в этом сомневаюсь, ибо их собственное творение, та самая коммерция, которой они так горды, их поработила. И все мы, люди состоятельных классов, одни с торжеством и ликованием, другие — с тупой удовлетворенностью, третьи — с болью в сердце, — все мы вынуждены признать, что не коммерция была создана для человека, а человек — для коммерции.

Мы вынуждены с этим примириться. В английском среднем классе теперь, например, есть люди с самым высоким стремлением к искусству и могучей волей. Эти люди глубочайшим образом убеждены, что цивилизация обязана окружать человеческую жизнь красотой, а множество менее крупных, изысканных и образованных людей — мне известны тысячи таких — разделяют эти взгляды и превозносят их. Но и вожди и их последователи не в состоянии вырвать из неумолимых тисков коммерции хотя бы с полдюжины людей: несмотря на свою культуру и одухотворенность, они беспомощны, как какие-нибудь изможденные трудом сапожники. Мы не так счастливы, как царь Мидас^{4}: наши зеленые поля и прозрачные воды, да и самый воздух, которыми мы дышим, превращаются не в золото (это могло бы хотя бы на час кое-кому из нас понравиться). Нет, они превращаются в нечистоты, и, говоря откровенно, мы вполне сознаем, что при современном господстве евангелия капитала не только нет надежды на улучшение, но год от году и день от дня дело становится все хуже и хуже. Будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем, задохнувшись от грязи.

Позвольте привести один пример того рабского подчинения конкурентной коммерции, в условиях которого живем мы, незадачливые представители средних классов. Я призываю вас покончить с роскошью, сбросить с себя бесполезную обузу, упростить жизнь, и я верю, что многие из вас всем сердцем откликнутся на мой призыв. Я уже давно думаю, что одна из самых отвратительных черт, неотъемлемо присущих нашей теперешней классовой системе, — это отношения между нами, состоятельными людьми, и нашими домашними слугами. Мы живем вместе с нашими слугами под одной крышей, а относимся друг к другу почти как чужие, несмотря на взаимные добрые чувства. Нет, чужие — это мягко сказано. Хотя у нас одни и те же предки и мы подчиняемся одним и тем же законам, но мы живем словно люди разных племен. Подумайте, как это отражается на работе, на наших домашних будничных обязанностях. Можем ли мы упростить нашу жизнь, пока существует такая система? Не надо ходить слишком далеко, — кто сам хозяйничает, тот достаточно хорошо представляет (как и я, ибо я выучился полезному искусству готовить обед), насколько упростится дневной труд, если мы станем садиться за стол вместе, если не будет два набора блюд — один для верхних этажей, другой — для нижних. И опять-таки мы, живущие в этом просвещенном веке, конечно, не можем не понимать, насколько продвинулось бы образование наших менее утонченных домочадцев, если бы они хотя бы раз в день запросто общались с более утонченными членами семьи. Наблюдать изящные манеры воспитанных дам, участвовать в разговоре с людьми образованными и повидавшими разные страны, с людьми действия и воображения — поверьте, это дало бы гораздо больше, чем начальное образование.

Этот вопрос непосредственно касается нашего разговора об искусстве. Ибо, обратите внимание, ведь наши богатые дома подобны дурацким крольчатникам, свидетельствующим о глупости нашей поддельной цивилизации. И это вместо того, чтобы проектировать дома тем здравым способом, который применялся со времен Гомера и вплоть до времен Чосера^{5} и согласно которому, в частности, к большому залу примыкало несколько комнат, где каждый мог делать все, что ему заблагорассудится, — кто спать, а кто хандрить. Не удивительно, что наши дома так тесны и низки, если сама жизнь, которой живут в них, тесна и подла. Почему бы нам, кто размышляет об этом, — а я уверен, что об этом размышляют многие, — не изменить это низменное и жалкое обыкновение, не упростить нашу жизнь и не заняться образованием наших друзей, чей труд доставляет нам столько удобств? Почему бы и вам и мне не приняться за это завтра же? Потому, что мы не в силах, потому, что наши слуги не захотят этого, зная, подобно нам, что обе стороны будут чувствовать себя не в своей тарелке. Цивилизация XIX века воспрещает нам распределять нашу утонченную культуру между всеми домочадцами поровну! Да, вы видите, что мы, представители среднего класса, если и являемся власть имущими, — а мы и в самом деле таковыми являемся, — то лишь играем роль, уже не раз сыгранную в драмах мировой истории: мы сильны, но несчастны, мы — важные, уважаемые люди, но нам до смерти скучно, мы купили наше могущество ценой собственной свободы и радости. Так что на вопрос: «можем ли мы избавиться от роскоши и жить простой, благопристойной жизнью» — я могу ответить: — «Да, но лишь когда освободимся от рабства капиталистической коммерции, и не раньше».

Среди вас, несомненно, есть такие, кто жаждет свободы, кто образован и изыскан и чье восприятие красоты и гармонии только обостряется при мысля, что и красота и гармония могут пострадать от грубости конкурентной коммерции. Есть среди вас и до того заправленные и загнанные, хотя и состоятельные и даже, быть может, богатые люди, что ничуть не пострадают от социальной революции: любовь к искусству, то есть к подлинному наслаждению жизнью, уже подготовила их к тому, чтобы они соединили свою судьбу с судьбой наемных рабов конкурентной коммерции. Эти люди и рабочие должны помочь друг другу, воодушевиться общей надеждой, — иначе так и будет тянуться жизнь, так и придется умереть — без помощи, без надежды. Пусть же жаждущие освободиться от гнета толстосумов уповают на тот день, когда они станут свободными!