Изгнанная из рая - Стил Даниэла - Страница 5

• Предыдущая
• 5/59
• Следующая

В своей речи матушка Григория была столь решительна и сурова, что никто из монахинь не осмелился задать ей ни одного вопроса о характере отношений между Габриэлой и отцом Коннорсом. Они только поинтересовались, где сейчас сестра Габриэла, и мать-настоятельница сообщила им то же самое, что она несколько часов назад рассказывала сестре Анне: острый аппендицит, операция, больница.

— Сестра Мирабелла вернется, когда будет чувствовать себя лучше, — закончила она, думая о том, что после удаления аппендицита у Габриэлы непременно должен остаться шрам и что его отсутствие рано или поздно будет замечено сестрами. Впрочем, она уже почти не верила в то, что Габриэле будет позволено остаться в монастыре.

— Так что же, значит, слухи верны? — переспросила сестра Мария Маргарита, которая сидела, опираясь руками на свою поставленную вертикально клюку. В монастыре она была самой старой, и потому ей дозволялись некоторые вольности. — Говорят, эти двое любили друг друга и встречались в каком-то парке? И из-за этого молодой Коннорс убил себя? Послушницы болтали об этом все утро…

Прежде чем ответить, матушка Григория мысленно поблагодарила Бога за то, что о беременности Габриэлы не было сказано ни слова.

— А мы не будем болтать об этом, сестра Мария, — с нажимом сказала она. — Я не знаю всех обстоятельств смерти отца Коннорса и не стремлюсь узнать. Когда я встречалась с архиепископом, он совершенно ясно и недвусмысленно дал понять, что нас это не касается. Давайте же будем добрыми сестрами и перестанем думать о том, что не должно нас занимать. Душа отца Коннорса находится в руках Божиих. Мы можем только молить Всевышнего о милосердии и снисхождении.

Она ненадолго замолчала, пристально глядя на собравшихся.

— Иными словами, сестры, я не желаю больше ничего об этом слышать. А для того, чтобы ни у кого не возникало соблазна почесать язык, на всех сестер налагается семидневный обет молчания. Начиная с завтрашнего утра ни одна из нас, за исключением меня и сестры Иммакулаты, не должна произносить ни слова. Вслух разрешается только молиться и исповедоваться. Аминь.

— Аминь, матушка, — хором отозвались монахини, пораженные этой чрезвычайной мерой. Ни одна из них не усомнилась, что настоятельница действует по прямому указанию архиепископа, и это было действительно так. Святой отец Флэнеган дал матушке Григории, что называется, полный карт-бланш в пределах ее полномочий, а эти полномочия были достаточно широки.

Отпустив монахинь, матушка Григория отправилась в монастырскую церковь. Там она упала на колени перед статуей Девы Марии и долго молилась, прося ее помочь Габриэле. Матушка Григория полюбила Габриэлу как родную дочь, и мысль о том, что ей придется расстаться с ней, была невыносимой. С другой стороны, она боялась даже думать о том, что будет с ее воспитанницей, выброшенной в жестокий мир.

В том, что Габриэла совершенно не готова к жизни вне стен монастыря, настоятельница не сомневалась. История с Джо Коннорсом была тому самым наглядным подтверждением. Они оба были слишком наивными и чистыми, чтобы прислушаться к голосу разума и остановиться до того, как стало слишком поздно. Они были слишком молоды, у них не было опыта, они могли опираться только друг на друга… Что ж, жизнь преподнесла Габриэле жестокий урок, за который она заплатила жизнью любимого человека и едва не заплатила своей.

Тут старая настоятельница поняла, что плачет. Крупные слезы градом катились по ее морщинистому лицу и никак не желали останавливаться. Она несколько раз промокнула их краешком наголовного платка, но он скоро промок насквозь.

Эти слезы матушка Григория сдерживала с самого утра, когда за завтраком ей пришлось сделать объявление о смерти отца Коннорса. Во второй раз она чуть не заплакала, когда навещала Габриэлу в больнице. И вот теперь, оставшись наедине с Девой Марией, она наконец дала себе волю. Старая настоятельница оплакивала маленькую десятилетнюю девочку, какой Габриэла попала в монастырь, скорбела о погибшей душе Джо Коннорса и жалела Габриэлу нынешнюю — измученную, с выжженной душой и израненным сердцем. И впервые в жизни в ее голову закралась святотатственная мысль, что, как бы она ни молилась за них обоих, худшего ада, чем тот, через который они прошли, не может быть даже в преисподней.

Матушка Григория больше не ездила в больницу к Габриэле, но она часто звонила и осведомлялась, как та себя чувствует. Сиделки уже узнавали ее по голосу и старались подбодрить старую настоятельницу. Габриэле уже закончили делать переливания крови, и теперь все надежды врачи возлагали на ее молодой организм, который должен был сам справиться с последствиями массивной кровопотери. Матушка Григория слушала и соглашалась, но про себя думала, что телесные раны затянутся, конечно, скорее, чем душевные.

Она была очень рада, что «Скорая помощь» доставила Габриэлу в городскую больницу, а не в госпиталь, где работали сиделками монахини из монастыря. Попади она туда, и помешать распространению слухов было бы невозможно.

К счастью, большинство сестер поверили в то, что у Габриэлы случился острый приступ аппендицита. Сомневающиеся, а такие, несомненно, тоже были, не имели возможности поделиться своими подозрениями с окружающими из-за наложенного на них обета молчания, и мать-настоятельница начинала надеяться, что в конце концов все затихнет и забудется.

Но вот как быть с Габриэлой? Похоже, сбывались самые скверные предчувствия. Затри дня матушка Григория трижды разговаривала по телефону с архиепископом и один раз побывала в его резиденции. Архиепископ настаивал на том, что Габриэла не может вернуться в монастырь, так как, по его выражению, это было бы все равно, что «своими руками посеять семя греха в райском саду». Поначалу матушка Григория пыталась возражать отцу Флэнегану. Она умоляла его проявить снисхождение если не к нынешней Габриэле, то хотя бы к ее трудному детству, но в глубине души она понимала, что будь на месте Габриэлы какая-то другая послушница, она была бы полностью солидарна с решением архиепископа.

Как бы там ни было, он остался непоколебим, и теперь настоятельнице предстояла нелегкая задача объявить вердикт Габриэле.

Утром того дня, на который была назначена выписка, она послала в больницу одну из сестер, предварительно напомнив ей об обете молчания. Сразу по возвращении сестра должна была провести Габриэлу в кабинет настоятельницы.

Матушка Григория понимала, что семь дней — слишком маленький срок для того, чтобы Габриэла успела оправиться и прийти в себя. Однако то, что она увидела, когда Габриэла появилась на пороге ее кабинета, просто повергло настоятельницу в шок. Габриэла была бледна, до прозрачности худа и напоминала бы призрак, если бы не застывший в ее глазах ужас. Движения ее были неуверенными, шаг — нетвердым. Настоятельница поспешила усадить девушку в то же самое кресло, за спинку которого она как за последнюю надежду цеплялась в день, когда ей объявили о смерти отца Коннорса. Настоятельница видела, что бедняжка все еще жалеет, что не отправилась вслед за любимым. Ничего иного ее взгляд не выражал, и на мгновение матушка Григория испугалась, уж не сломалась ли ее Габи.

— Как ты себя чувствуешь, дитя мое? — спросила она и сразу же поняла, что сморозила глупость. По Габриэле было сразу видно — как. Внутри она била мертва — точно так же, как Джо и их ребенок.

— Все хорошо, матушка, — ответила Габриэла слабым голосом. — Мне очень жаль, что я причинила вам столько хлопот.

Ее черное платье и апостольник делали ее бледность еще более заметной, и матушка Григория на мгновение задумалась, что она будет делать, если Габриэла снова потеряет сознание.

Настоятельница вздохнула. Пожалуй, Габриэла нашла не самое подходящее слово, чтобы описать все, что случилось. Две жизни были погублены, а одна — окончательно испорчена. Впрочем, настоятельница догадывалась, что Габриэла все еще пребывает в некотором подобии психологического ступора и не до конца осознает, что именно с ней произошло.

• Предыдущая
• 5/59
• Следующая