Запах страха. Коллекция ужаса - Джонс Стивен - Страница 29

Сама она никогда не предлагала прикоснуться к нему.

Побрекито прогнал эту мысль.

— А что, если мертвые могут рождаться заново? Священники все время об этом говорят. — Он улыбнулся, и его покрытые пятнами зубы блеснули даже в тени. — Я отбелю себе кожу и волосы, как они делали, и заведу красивый дом с бассейнами и роскошной мебелью. У меня будут разноцветные сверкающие машины и настоящий бензин.

Она засмеялась, легла спиной ему на грудь, положила голову ему на шею и глотнула пульке из бутылки так, что Побрекито стало не по себе и он почувствовал, как по телу разлился жар. Он принялся гладить ее волосы и мечтать о далеких исчезнувших городах, таких как Лос-Анджелес и Омаха.

Вечером в colonia было неспокойно. Люди, даже рабочие дневных смен, которым уже пора было спать, вышли из домов, и на улицах не смолкали озлобленные голоса. Этот гомон был похож на шипение пузырьков в бутылке. Он даже заметил оружие: ножи в руках, пистолеты за поясами. Хранение и ношение при себе оружия считалось самым серьезным преступлением.

Побрекито, уворачиваясь от тяжелых ботинок, пробрался в гущу толпы и прислушался. Он уже знал, что сегодня не продаст ни одной картинки. Это значило, что завтра ему не на что будет купить еду. Но сейчас он об этом не думал, потому что ему очень хотелось понять, из-за чего шум.

Толпа гомонила о священниках:

— Бедные девушки!

— …скандал. И они еще поминают Божье имя!

— Они носят эти черные одежды, так пусть и лгут друг другу.

— Прямо по списку вызывали. Я не отпустил свою…

— Тихо! Хочешь, чтобы тебя повесили?

— Налог. Как такое может быть налогом?

— Ничего, их время придет. Скоро!

Побрекито начал понимать. Священники уводят девушек. Как он предполагал, чтобы делать с ними то, что делают американцы на картинках. Будут ли девушки из colonia тоже улыбаться, видя похоть священников? Их, конечно, помоют, накормят, станут о них заботиться. Ведь это священникам, живущим в обнесенном стеной городе, принадлежали все деньги, вся власть.

Однако постепенно злость превратилась в бессильную усталость, по толпе прошел слух, что в colonia идет guardia,[26] ножи и пистолеты исчезли, и люди начали расходиться. Кое-кто плакал больше обычного.

За последующие несколько недель призвали еще нескольких девушек, самых здоровых и с красивой формой груди. Теперь guardia приходила за ними, потому что люди больше не хотели отправлять своих сестер и дочерей на холм только потому, что им велят. Случались драки, произошло несколько тихих убийств, за которые не взялся бы ни один из адвокатов священников.

Ни одна из девушек не вернулась.

Через несколько месяцев начали призывать женщин постарше и совсем девочек. Они тоже не вернулись. В colonia было все так же неспокойно, но тот запал, который возник в первую ночь, уже отсутствовал. Нужно ведь думать о еде и о собаках с реки, да еще о тучах мух и ос, которые могут за несколько минут оставить человека без кожи, и о болезни, которая так же смертельно опасна, хоть и не столь заметна.

А еще жара.

С каждым днем становилось чуть-чуть теплее. Так было всегда, сколько себя помнил Побрекито.

Исчезновение девушек и женщин хорошо сказывалось на небольшом дельце Побрекито. Печальные мужчины и юноши с дикими глазами покупали его картинки, расплачиваясь мятыми консервами собачьего корма, связками батата или лука. К нему пришли даже несколько взрослых женщин, ахающих и кудахчущих, как старые курицы, замотанных в похоронные черные одежды; они просили фотографии «девочки, одной, без этой твоей мерзкой грязи, чтобы было с чем о ней вспоминать».

Но он становился слишком известным, слишком богатым. Теперь он получал больше еды, чем они с Люсией могли съесть за день, и у него даже появилось несколько металлических инструментов и немного старого золота, которое он прятал на дереве у реки.

«Хватит ли этих богатств, чтобы стать американцем?» — думал Побрекито.

Он шел на Cementerio Americano с двумя книжками и старой бутылкой вина, которыми с ним расплатились за пригоршню фотографий трех целующихся тощих желтоволосых девиц. По привычке Побрекито старался держаться в тени, двигался под заборами, прижимался к разрушенным колодцам. Он обошел старый гниющий сарай, в котором стоял трактор на спущенных шинах и несколько больших металлических конструкций, и наткнулся на трех солдат guardia.

— О! — произнес Побрекито и машинально протянул им вино. Возможно, это убережет его от чего-то худшего. Хотя в этом он сомневался.

Их командир (у него на рукавах было больше разных значков) какое-то время поглаживал яркий кожаный ремень с кобурой, потом улыбнулся. Такая улыбка внушала ужас, так улыбаться мог человек, пытающийся повторить улыбку, увиденную на старой фотографии. Остальные двое остались безучастными. Поигрывая мачете, они смотрели на Побрекито мертвыми глазами. Все трое жирные, животы шире бедер. В colonia таких ни у кого не было, разве только у тех, кто умирал от опухоли в животе.

Вино никто не взял.

— Ты покровитель Люсии Сандос, верно? — спросил командир.

Такого Побрекито не ожидал.

— Э-э-э… Нет. Она просто приходит сюда иногда.

Командир заглянул в тонкий блокнотик. Замусоленные станицы были почти сплошь исписаны.

— Ты ведь Побрекито, уличный торговец, адреса нет, из colonia?

— Да.

— Значит, ты покровитель Люсии Сандос. Так указано в моем блокноте, и, следовательно, так оно и есть. — Улыбка снова появилась на его лице. — Ее вызывают. — Все трое озирались по сторонам, как будто она могла свалиться с неба. Побрекито понимал, что для них это обычная процедура.

— Она не моя, — сказал он, глядя на свои ноги. Только не Люсия. — И потом, — добавил он, — она menoríta. С ней нельзя как с женщиной. — Поможет ли это?

Его мучители расхохотались, а потом один из тех, что с мачете, сказал:

— Откуда ты знаешь, если не имел ее?

Командир подался к нему.

— Она чистая, парень. В наши дни этого достаточно.

А потом они начали бить его. Плоскими сторонами мачете и носками грубых ботинок. Побрекито лишился большей части левого уха, когда лезвие мачете соскользнуло, а одну из ладоней порезали до кости, но они остановились, не сломав ему ребер или других больших костей.

— Найдешь ее, — сказал командир. Побрекито едва слышал его от боли и крови, попавшей в ухо. Командир вырвал несколько страниц из его книг, расстегнул брюки и помочился на бумагу. Забрав бутылку, он добавил на прощание: — Сегодня же.

Побрекито не стал тратить время на слезы. Он с трудом поднялся на ноги, понимая, что нужно перевязать ухо и руку. Слишком много болезней могут проникнуть в тело через открытые раны и язвы: черная гниль, зеленая гниль, красная короста, — и он боялся их всех.

Побрекито едва держался на ногах, в глазах у него было темно, в голове гудело, и из-за страшной боли в руках и ногах ему с трудом удалось вскарабкаться на дерево. Добравшись до своей ветки, он увидел, что кто-то покопался в его запасах сокровищ и еды. Guardia, собаки — все равно. Дупло в стволе разворочено то ли топором, то ли мачете, и все, что не забрали, разбили, порвали или раздавили. Теперь все его богатства — мусор.

— Я никогда не стану американцем, — прошептал Побрекито.

Он положил на искалеченное ухо разрезанную ладонь и прижал, чтобы замедлить кровотечение и уберечь раны от насекомых. Несмотря на боль, он прислонился этой стороной тела к стволу и растянулся на ветке, чтобы отдаться звенящей темноте.

— Проснись, дурак! — Это голос Люсии. Она била его по щекам.

Странно, вся кожа Побрекито чесалась, горела и царапалась.

Еще несколько пощечин.

Он открыл рот, чтобы ответить, и в него залетела муха.