Дорожный иврит - Костырко Сергей Павлович - Страница 10
- Предыдущая
- 10/44
- Следующая
То есть умом я понимал, что стою над одним из самых древних в истории человечества городов, но сосредоточиться на этом ощущении не получалось. Мешали разные детали?– ну, скажем, фургон медицинского автомобиля, возле которого мы припарковались внизу и про который Шимон тогда бегло заметил:
– Наша местная гордость. Микроклиника на колесах. Если что, здесь можно оказать медицинскую помощь по максимуму.
– Но ведь Кирьят-Арба в пяти минутах езды отсюда.
– Извини, но эти пять минут еще проехать нужно.
И тем не менее в нескольких метрах от нас люди жили своей обычной городской жизнью?– у дверей караванчиков стоят детские трехколесные велосипеды, бельишко сушится, лоточки с ухоженными цветами на балконах; во дворике выгороженный решеткой археологический раскоп; деревья, несмотря на городскую плюс специфическую?– еврейского гетто?– тесноту, растут и плодоносят.
Таким был общий вид на Хеврон.
Затем мы осмотрели частности.
Мы скатились вниз с горы по тем же улицам, на которых я наконец-то увидел людей?– пятерых арабских подростков-школьников. Они шли посредине проезжей части?– автомобильное движение как таковое в этом районе отсутствовало?– и мальчики рассматривали меня в раскрытое окно с тем же, наверно, интересом, что и я их.
Граница следующего еврейского квартала определялась для меня уже четко?– армейский блокпост, два солдата, опущенные вниз дула черных пузатых автоматов, про которые Шимон сказал с уважением: «Последняя модель. Тяжелые, правда, но зато?надежные, особенно в условиях песчаных бурь».
Песчаные бури?– это было актуально: четвертый день дул хамсин, по вечерам солнце, не дойдя до горизонта, погружалось в мутную пелену мельчайшей пыли. Ну и соответственно?– жара. В такое время людям моего возраста полагалось бы сидеть (лежать) дома с ноутбуком на животе и, прихлебывая из пластиковой бутылки воду, перегонять на экран внятным развернутым текстом нечитаемые закорючки из записной книжки.
Однако здешняя пустота на улицах к хамсину отношения не имела. Сверху с холма я видел на дальних улицах машины и фигурки людей. То есть не весь город пребывал в таком вот тяжком оцепенении. Просто мы были в кварталах, специфическая история которых стала в конце концов выражением их лица, определила стиль и формы их нынешней жизни.
Про здание, к которому мы подъехали?– бывшая больница Хадассы?– я знал из рассказов друзей и из сетевых публикаций. Здесь во время погрома 1929 года местные арабы убивали евреев.
Улица перед Хадассой как бы чуть расширяется. Невысокие каменные ворота, за ними внизу?– каменный двор и само здание. Широкий треугольный фронтон его с ажурным каменным орнаментом выглядит почти празднично. Перед воротами несколько машин, у ближайшей ко мне пролом от камня в ветровом стекле, и я уже привычно поднимаю руку с фотоаппаратом?– добавить в свою коллекцию очередной вариант визитной карточки здешних мест.
Во двор Хадассы, представлявший собой сложную систему террасок, галерей, лестниц, я вошел, как в другой город,?– зелень, солнце и, наконец-то, звуки живой жизни: по лестницам и переходам двора носились мальчишки, заглушая своими криками птичье пение.
Шимон достал мобильник и начал набирать какой-то номер. Я же рассматривал мир, в который попал. Во двор Хадассы выходили двери еще и окружающих двор домов?– здесь компактно проживало десятка два или три семей, семей многодетных, судя по звуковому фону.
Я поймал себя на странном ощущении?– защищенности. Нет, не физической?– при желании можно достать пулей и в этом дворе,?– а как бы психологической. Я?– в гетто.
Два года назад, в первый свой приезд в Израиль, я вдруг обнаружил, что перестал ежиться при этом слове. До сих пор содержание его определялось для меня такими словосочетаниями, как, скажем, «Варшавское гетто»?– со всем тем, чем осталось это гетто в истории. Ну а здесь, гуляя по кварталам Меа Шеарима в Иерусалиме, я неожиданно вспомнил слова писателя и зека Юрия Владимировича Давыдова: «Знаешь, как отличить свободу от несвободы? Очень просто: ты в запертой комнате, и вопрос только в том, с какой стороны заперта дверь. Если снаружи?– ты в тюрьме. Если изнутри, то есть ты сам запер дверь,?– это свобода. Абсолютная!». Меашеаримские гетто запирались изнутри. Там для меня висела даже специальная надпись: «Не ходи здесь, Сережа. Это не твое место. Мы тут живем и молимся, мы не экспонаты в музее, уважай нашу приватность».
Нет, в хевронских гетто, разумеется, достаточно и «варшавского». Более чем. Но и несомненная свобода, потому как обитающие здесь сами выбрали свой путь. Можно сказать, здесь живут избранные. Избранные буквально?– отбор желающих жить в общине строжайший. И сочетание свободы и несвободы в этом гетто достаточно сложное.
Шимон наконец оторвался от мобильника и махнул мне рукой: «Сейчас зайдем к одному моему знакомому». Мы сделали несколько шагов к двери в нижнем дворике Хадассы, Шимон позвонил, дверь открылась, и я увидел кряжистого сухощавого мужчину в очках и черной кипе, очень похожего на сетевые фотографии Шмуэля Мушника, одного из самых известных сегодня ветеранов хевронского поселенческого движения. Мужчина заговорил?– фотография ожила. Мы входили в квартиру Мушника. Почти старомосковскую?– с блеском книжных переплетов, множеством фотографий на стенах в первой комнате и картин?– во второй комнате, выполняющей функцию мастерской Мушника. Кроме того, что он?– учитель, историк-краевед, он еще и художник-пейзажист.
Мы пили чай и разговаривали про мотивы настенных росписей в древних некрополях на территории Израиля. Выспрашивать Мушника про новейшую историю Хеврона я не был готов. Собственно, сам Мушник и был для меня сегодняшней историей Хеврона. Мне он был интересен сам по себе. Внимательный взгляд, чуть застенчивая улыбка, тихий голос, старорусская интеллигентская интонация, такая же, как у Инны, и обстоятельность, с которой он выкладывал свои представления о живописной архаике Израиля,?– то есть ничего в облике сидевшего передо мной человека не было от воспаленного политика и борца, каковым он и являлся по темпераменту.
– В музей мы сейчас сможем зайти??– спросил Шимон.
– Да-да, разумеется. Вот ключ.
Мы распрощались и, выйдя во двор, открыли дверь рядом. За дверью?– Музей Хеврона, инициатором создания которого и главным исполнителем был Мушник.
Три небольших сводчатых зала с расписанными стенами, из ниш которых светят витрины с экспонатами?– фотографии, документы, вещи. Сначала подборка фотографий, сделанных до погрома: класс иешивы с учащимися, медсестры в белых халатах вокруг постели больного, конторские служащие, на ближайшем к фотографу столике машинка «Ремингтон»,?– это, видимо, отделение банка, где евреи-банкиры помогали местным арабам в организации их бизнеса. И просто?– фотографии почтенных старцев с седыми бородами, пожилых женщин, молодых мужчин, девушек, детей?– еврейский мир Хеврона начала века.
Ну а затем фотографии 1929 года, уничтожившего эту жизнь.
Тогда, летом 1929 года, главный муфтий Иерусалима Аль-Хусейни, обеспокоенный попытками евреев помолиться у Стены Плача, призвал арабов защитить эту «мусульманскую святыню» от иудеев. Начались погромы. Тогдашняя Хагана предложила хевронским евреям защиту, но те отказались. Причиной, как считают историки, были мотивы идеологические (лидеры хевронской общины не слишком сочувствовали сионистскому движению) и этические?– хевронским евреям показалось, что появление в городе вооруженного отряда Хаганы для их охраны покажется оскорблением местным арабам, отношения с которыми были, как им казалось, абсолютно добрососедскими. В результате Хеврон стал самым кровавым эпизодом погромов 1929 года. На фотографиях, которые я вижу,?– выжившие. С обезображенными лицами, колотыми и резаными ранами на теле, забинтованными головами, отрубленными руками. Далее?– фотографии развороченных погромщиками квартир с разорванными книгами и свитками; квартир, в которых погромщики глумились над беззащитными, особенно над стариками, девушками, детьми. Происходило это, в частности, и в тех комнатах, где я сейчас стою, и в тех, где только что мы пили с Мушником чай и говорили про средиземноморскую архаику настенных фресок,?– до 1929 года там жил с женой и двумя дочерьми местный аптекарь, к которому арабы приходили за помощью.
- Предыдущая
- 10/44
- Следующая
