Под куполом - Кинг Стивен - Страница 26

• Предыдущая
• 26/261
• Следующая

Если сказать правду, вот кем была Клодетт Сендерс: миловидной версией Джима Ренни, добрейшим Джимом Ренни она была, то есть человеком, с которым Энди мог спать и рассказывать ей свои секреты, и жизнь без неё казалась ему немыслимой.

Энди вновь начал рыдать, и тут уже сам Джим Ренни положил ему руку на плечо и сжал. Энди не слышал, как тот зашёл, но не подскочил. Он просто ожидал эту руку, потому что её хозяин всегда появлялся тогда, когда Энди нуждался в нём больше всего.

— Я знал, что найду тебя здесь, — произнёс Большой Джим. — Энди, друг, мне очень, очень жаль.

Энди подскочил с места, нащупал руками туловище Джима и продолжил рыдание уже Большому Джиму в пиджак.

— Говорил же я ей, что эти её лётные уроки опасные! Я ей говорил, что этот Чак Томпсон точь-в-точь такой же осел, как и его отец.

Большой Джим успокаивающе гладил его по спине.

— Понимаю, но она сейчас в лучшем месте, Энди: сегодня она ужинает с Иисусом Христом — ростбиф, зелёный горошек, картофельное пюре с подливкой! Разве это не прекрасно? Подумай об этом. Как ты смотришь на то, чтобы нам сейчас помолиться?

— Да! — всхлипнул Энди. — Конечно, Большой Джим! Помолись со мной.

Они опустились на колени, и Большой Джим начал долго и неистово молиться за душу Клодетт Сендерс. (Под ними, в секционном зале, их услышал Стюарт Бови и, подняв голову к потолку, заметил: «Этот мужчина умудряется срать одновременно из двух дырок».)

Минут через пять после «теперь видим мы словно в зеркале» и «когда я ребёнком был, то я говорил, как ребёнок»[91] (Энди не очень понимал уместность последнего, однако его это совсем не волновало, ему было так утешительно стоять на коленях с Большим Джимом) Ренни завершил: «ВоимяИисусааминь» — и помог Энди встать.

Стоя с ним лицом к лицу, грудью к груди, Большой Джим сжал руками плечи Энди и посмотрел ему в глаза.

— Итак, партнёр, — произнёс он. Джим всегда называл Энди партнёром, когда ситуация становилась серьёзной. — Готов ли ты заниматься работой?

Энди в ответ только безмолвно таращился.

Большой Джим кивнул так, словно Энди высказал свой резонный (согласно обстоятельствам) протест.

— Конечно, я понимаю, как это тяжело. Несправедливо. Несоответствующий момент, чтобы просить тебя об этом. И ты имел бы полное право — Бог знает, что ты его имеешь — съездить мне прямо тут, в моё никчёмное рыло. Но иногда мы должны ставить благо других превыше всего — разве не воистину так?

— На благо города, — произнёс Энди. Впервые после того, как он получил весть о Клодетт, перед ним проблеснул какой-то свет.

Большой Джим кивнул. Лицо у него оставалось серьёзным, но глаза сияли. У Энди промелькнула странная мысль: «Он выглядит на десять лет моложе».

— Конечно, ты прав. Мы хранители, партнёр. Хранители общественного блага. Не всегда лёгкая работа, но всегда необходимая. Я послал эту, Веттингтон, разыскать Эндрию. Приказал ей привезти Эндрию в комнату заседаний. В наручниках, если возникнет необходимость, — рассмеялся Большой Джим. — Она будет там. А Пит Рендольф составляет список всех имеющихся в городе копов. Их мало. Мы должны объединить все наши усилия. Если эта ситуация будет продолжаться, власть должна быть решительной. Ну что скажешь? Будешь делить власть со мной?

Энди кивнул. Подумал, что так ему легче будет отвлечься. А если даже это не поможет, поглощённым заботами, как пчёлка, ему будет легче переживать. Кроме того, его уже дрожь начала пробирать от созерцания Гэрти Эванс в гробу. Да и работа не тяжёлая. Всего лишь сидеть в комнате заседаний и поднимать руку вслед за Большим Джимом. Эндрия Гриннел, которая всегда имеет несколько сонный вид, будет делать то же самое. Если возникнет потребность принять какие-то чрезвычайные меры, все обеспечит Большой Джим.

— Поехали, — ответил Энди.

Большой Джим хлопнул его по спине, положил руку на сутулые плечи Энди и повёл его из поминального зала. Тяжелехонькой была его рука. Мясистой. Но ощущения дарила хорошие.

О своей дочери он ни разу не вспомнил. Погрузившись в собственную скорбь, Энди Сендерс напрочь о ней забыл.

Джулия Шамвей медленно шла по Коммонуэлс-Стрит, где жили самые богатые жители города, в сторону Мэйн-стрит. Уже десять лет, как удачно разведённая, она жила над редакцией «Демократа» с Горесом, своим стареньким валлийским корги[92]. Когда-то назвала его в честь большого мистера Грили[93], который запомнился единственной фразой: «На Запад, юноша, отправляйся на Запад», — но действительно его самой главной заслугой, по мнению Джулии, была работа в роли редактора газеты. Если бы сама Джулия могла делать свою работу, хотя бы наполовину так же эффективно, как делал когда-то свою в «Нью-Йорк Трибьюн» господин Грили, она считала бы себя успешной.

Конечно, её Горес всегда считал её успешной, что делало его в табеле о рангах Джулии наилучшей собакой в мире. Она выведет его на прогулку, как только доберётся домой, а потом ещё выше поднимется в его глазах, прибавив к его корму кусочки вчерашнего бифштекса. И им обоим будет хорошо, а ей хотелось, чтобы стало хорошо — хотя бы от чего-нибудь, хотя бы на чуток, — потому, что чувствовала она себя сейчас плохо.

Это состояние для неё не было новым. Все свои сорок три года она прожила в Милле, и то, что происходило в её родном городе в течение последних десяти, нравилось ей всё меньше и меньше. Её беспокоила непостижимая разруха канализационной системы и мусороперерабатывающего завода, не смотря на вложенные в них средства; её беспокоило неминуемое закрытие Заоблачной верхушки, городского лыжного курорта; её беспокоило то, что Джим Ренни теперь обворовывает город ещё сильнее, чем тогда, когда у неё возникли подозрения в отношении этого(а она подозревала, что он хорошенько приворовывает в течение многих десятилетий). И, конечно же, беспокоило это новое явление, которое казалось ей едва ли не слишком большим для постижения её разумом. Каждый раз, стараясь вернуться к нему мысленно, она концентрировалась на какой-то отдельной детали, небольшой, зато конкретной: например, на том, что ей все реже и реже удаётся кому-то дозвониться по мобильному. А сама она не получила никаких звонков, что не могло её не беспокоить, и даже очень. Не говоря о близких друзьях и родственниках из-за города, ей сейчас должны были бы беспрерывно названивать из других газет: Льюистоновской «Сан», Портлендской «Пресс Гералд», возможно, даже из «Нью-Йорк Таймс».

Имеют ли и другие люди в Честер Милле сейчас такие же проблемы?

Ей надо съездить к границе с Моттоном и увидеть все собственными глазами. Если она не сможет вызвонить Пита Фримэна, её самого лучшего фотографа, снимет сама несколько кадров с помощью аппарата, который прозвала своим «чрезвычайным Никоном». Говорят, что там, вдоль границы с Моттоном и Таркер Миллом, установили какую-то карантинную зону — скорее всего, на границе с другими городами тоже, — но с этой стороны будет удобнее подойти достаточно близко к тому месту. Пусть попробуют её прогнать, а впрочем, если этот барьер действительно такой непроницаемый, как говорят люди, словами все у них и закончится.

— Желаешь укусить, но трудно добраться, — произнесла она вслух. Действительно так. Если бы её можно было бы достать словами, Джим Ренни спровадил бы её в палату интенсивной терапии ещё три года назад, когда она написала статью о той смехотворной проверке, которую здесь вела аудиторская служба штата. Он, конечно, многим прибрехивал о том, что подаст в суд на газету, но дальше попугиваний так ничего и не пошло; она даже хотела написать редакторскую колонку на эту тему, большей частью потому, что уже выдумала эффектный заголовок: ОБЕЩАННЫЙ ИСК ИСЧЕЗ ИЗ ПОЛЯ ЗРЕНИЯ.

О, да, она беспокоилась. Это было естественно, взирая на её специальность. Непривычным было то, что её беспокоило её собственное поведение, и теперь, остановившись на углу Мэйн-стрит и Коммон, она задумалась. Вместо того чтобы повернуть налево, на Мэйн, она оглянулась в ту сторону, откуда пришла. И потихоньку, тем тоном, которым по обыкновению обращалась к Горесу, пробормотала: «Не следовало бы мне оставлять девушку одну».

• Предыдущая
• 26/261
• Следующая