Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 44

• Предыдущая
• 44/94
• Следующая

Эта-то откровенность и вызывала наибольшие подозрения. Все писали, и все каялись. Что тут нового? Артистическая натура. Легко вступил в заговор. Легко надломился. У соловья нет когтей. Хотел прослыть тираноборцем, новым Брутом. Обжег крылья. Теперь плачет.

Многие верили. Не принимали всерьез.

Бенкендорф же был скептиком: ему с трудом давались русские стихи, он не подпадал под обаяние рифмованных проповедей. И смотрел на человека, исходя из обыденных деяний. Чтобы выпускать журнал, нужны хватка, трезвый расчет, чутье рынка. Чтобы управлять конторой Российско-Американской компании в Петербурге, всего этого потребно втрое больше.

Решение выступать приняли у Рылеева на квартире. К нему 13 декабря сошлись заговорщики. 14-го он ненадолго появился на площади, оценил глубину провала и удалился, не забыв бросить Николаю Бестужеву:

– Близки последние минуты. Но это минуты нашей свободы. Мы дышали ею!

Хорошенькое утешение! Бедняга Бестужев, приведший Морской гвардейский экипаж, никуда уйти не мог.

Вечером, когда все было кончено, у Рылеева вновь собрались те, кого еще не захватили. Он сказал им, что делать, как себя вести. Нет, не получалось признать за этим человеком голый порыв вдохновения. Скорее он был медиатором. Посредником между оркестром и теми, кто заказывал музыку. Между простаками и высокими лицами, оставшимся в тени. Так и следовало его трактовать.

«Старый я гусь, – думал Бенкендорф. – Нелегко меня поймать, нелегко и нашпиговать яблоками».

– У вас имелись сведения о том, что господа на юге намерены выступить только первого января?

Рылеев был несколько удивлен, что его допрашивает один следователь. Он метнул по комнате быстрый взгляд и, убедившись, что нет даже секретаря, выразительно хмыкнул.

– Все, что будет вами сказано, не выйдет из этих стен, – заверил генерал.

Некрасивое, подвижное лицо Кондратия Федоровича исказила усмешка. На вид ему, казалось, лет тридцать. Широкий лоб с большими залысинами у висков выдавал человека думающего. А энергичный подбородок – деятельного. Блестящие, как вар, глаза под близко сходящимися бровями придавали его смуглой физиономии характер живости и остроты.

– Вы не похожи на поэта, – прямо сказал Александр Христофорович.

– А вы на следователя, – парировал арестант.

– Тем не менее я следователь.

– А я поэт.

Они смерили друг друга оценивающими взглядами.

– Будем считать, что поэзия бывает разной, – примирительно сказал Бенкендорф.

– Следствие следствию тоже рознь.

Рылеев не давал собеседнику спуска. Казалось, он не мог оставить за другим последнее слово в разговоре.

– Кому как не вам это знать, – усмехнулся генерал. – Ведь вы служили заседателем Петербургской судебной палаты.

– Я был избран туда от столичного дворянства, – с некоторой запальчивостью отозвался арестант. – Сострадание к человечеству и нелицемерная преданность истине сделали меня, быть может, слишком известным… И преградили дальнейшее служебное поприще.

Бенкендорф рассеянно кивнул. Это невнимание показалось Рылееву оскорбительным.

– Там, где нет свободы слова, за любую сатиру вас могут выкинуть с должности.

– Вы имеете в виду стихи «К временщику»? – равнодушно осведомился генерал. – Очень умно было выставить их причиной своего ухода из Уголовной палаты.

– То есть как выставить? – вспыхнул арестант. – Аракчеев метал громы…

– Аракчеев даже не поморщился, – отрезал Александр Христофорович. – Сатира написана в 20-м году, а избирались вы в палату в 21-м. Стало быть, эта эпиграмма только способствовала вашей популярности.

Рылеев с интересом посмотрел на собеседника.

– Вы любопытный тип.

– Вы даже не представляете, до какой степени, – кивнул Бенкендорф. – Мое любопытство простирается на два этажа дома, который вы занимаете.

Кондратий Федорович жил в одном особняке с адмиралом Мордвиновым, и там, под кровлей старого сенатора, собирались заговорщики. Тень, похожая на мгновенную судорогу, пробежала по лицу поэта. В следующую минуту ее уже не было. Но Бенкендорф решил продвигаться к делу издалека. Он нанес булавочный укол в больное место, заставив собеседника мучиться во время дальнейшего разговора, возвращаясь памятью к неприятному вопросу. Теперь оставалось только слушать.

– Ваш уход с поста заседателя не связан с сатирой, – бросил генерал. – Было грязненькое дельце некой пани Кинской, которое вы решили в пользу ее мужа. В обмен на услуги амурного свойства.

Рылеев снова начинал закипать, но сдержался.

– Это страсть. Минутное умопомрачение. Слабость. Польки похищают наши головы, как Юдифь главу Олоферна. Что здешние женщины? Тихи, смиренны. Ни порыва, ни протеста. А тут чувствуешь, что любишь врага, и этот враг головокружительно прекрасен. Он убьет тебя, убьет, но даст до конца насладиться свободой. Польки готовы жертвовать собой за спасение отечества.

– Ну, ваша краля принесла себя на алтарь в споре о наследстве, – усмехнулся Бенкендорф.

– Вам не понять, – вздохнул поэт. – Вы немец. А что величайшее благополучие для немца в России? Сделать карьеру и жениться на русской. Наши бабы сострадательны и домовиты.

Александра Христофоровича глубоко оскорбило понимание предмета. Нарисованный портрет – вылитая Лизавета Андревна. Можно прибавить скалку и неизменное желание поколачивать мужа, если тот сам не бьет супругу.

– Я бы вот никогда не женился на польке, – огрызнулся генерал.

– Почему?

– Потому что все маркитантки, следовавшие за армией, были польками и обирали меня нещадно.

Рылеев неожиданно рассмеялся.

– Значит, мы товарищи по несчастью. Ведь Кинская дорого мне стоила. И места, и доверия друзей. А самое неприятное – она ведь не из воздуха соткалась, эта милая пани.

– Хотите сказать, что ее к вам подослали? – Бенкендорф иронично скривился. – Аракчеев? Витт?

– Во втором случае вы ближе к истине. Витт связан с членами общества на юге. С Пестелем. А Пестель – человек без принципов. Его властолюбие, амбиции…

– Так вы боялись Пестеля? – уточнил Александр Христофорович. – Мне казалось, вы специально встречались с ним в столице, чтобы выработать общую линию.

– Боялся?! – сардонически расхохотался Рылеев. – Это он боялся меня! Раз подсунул Кинскую. Я едва выскользнул из тенет. Но с судебной палатой пришлось расстаться.

– Да, – буднично согласился Бенкендорф. – Тем более что место, которое вы приобрели в Российско-Американской компании, не в пример доходнее. – Он снова нанес укол в намеченную мишень. И снова отступил, будто не собирался говорить об этом. – Так как на счет первого января? Ведь у вас имелась договоренность с Югом? Почему вы ее нарушили? Не хотели выступать вместе?

– А вы бы после такой подлости захотели? – взвился Рылеев. – Это частный случай. Мой личный. Но если он способен так поступить с отдельным человеком, то как же в видах собственной корысти поступил бы с целым обществом?

Бенкендорф только развел руками.

– Не знаете? А я вам скажу. Вот этот маленький Бонапарт является в столицу со всей 2-й армией! И где тогда члены революционного правительства? Где конституция? Где наши права?

«О, вы его очень боялись!»

– Все погубил Трубецкой. Спрятаться в роковую минуту!

– Не стоило навязывать человеку робкому несвойственные ему функции, – сказал Бенкендорф. – Чему же удивляться?

– Да, Николай Семенович говорил мне, что этот князь Сергей слишком нерешителен.

– Николай Семенович? Мордвинов? – Генерал тут же поймал собеседника за язык. – Ваш покровитель?

Рылеев насупился. Вот он и сболтнул то, что мучительно крутил в голове с самого начала разговора.

– Надеюсь, вы не собираетесь втягивать и его? Я один был главнейшим виновником возмущения.

• Предыдущая
• 44/94
• Следующая