Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович - Страница 32
- Предыдущая
- 32/86
- Следующая
Бояре посмеивались: кто погромче, кто потише. Фюрстенберг поклонился и в сопровождении охраны покинул посольскую залу.
«Пронесло! Пронесло! – твердил как молитву Григорий. – Спасибо, Господи!»
Взгляд Иоанна побежал по головам придворных, охраны, стрельцов…
– А кто же тут герой, полонивший магистра? – неожиданно спросил царь. – Слышал я, был таков?
Алексей Басманов подтолкнул вперед, к царскому трону, Засекина.
– Да вот он, ваше величество, – с доброй усмешкой проговорил вельможа, – все боялся в кафтане с дороги пред вашими очами появиться.
У Григория аж ноги стали ватными.
– Да иди ты, иди, – вновь запросто подтолкнул его Басманов. – Поклонись царю…
Григорий подошел к возвышению, на котором стоял царский трон, и опустился на одно колено.
– Ты поднимись, поднимись, – милостиво промолвил государь.
Григорий поднялся.
– Кто таков? – спросил Иоанн. – Сын боярский?
– Князь Григорий Засекин, – ответил молодой воин. – Командир тысячи… эскадрона князя Барбашина, – добавил он с запинкой.
– Славный эскадрон, – кивнул государь. – Под Эрмесом он великую баталию ливонцам учинил. Ты был там?
– Был, государь, – поклонился Григорий. – И под Мариенбургом был, и Дерпт брал два года назад, – добавил зачем-то.
Царь рассмеялся, засмеялись и вельможи.
– И то прав, не стоит свои заслуги перед царем-то скрывать. Да и мне надежнее: должен я знать, кого казнить, а кого жаловать. Так, стало быть, князь? Засекины – это из чьих?
– Из Ярославских, – признался Григорий.
– Выходит, тоже Рюрикович? – с любопытством прищурился государь.
– Именно так, ваше величество.
– Стало быть, в нас есть капля одной крови? А велик ли твой удел, князь Засекин?
Григорий смущенно улыбнулся:
– Не велик, государь. Три худых деревеньки да двадцать человек посошных, вот и весь удел, что от отца мне достался.
– Три деревни – и это князь?! – рассмеялся Иоанн. – Ну, ничего, ничего. Рюрик тоже, говорят, с малого начинал. В Ливонии свою землю получишь. Большим помещиком на новых землях станешь. Я князю Мстиславскому о тебе отпишу, пусть займется. А пока что… – не спуская с воина глаз, Иоанн прихватил один из перстней и легко снял его, – держи этот камень. Мне он велик, так может, тебе впору окажется. От Бухарского султана достался! – И он протянул перстень с изумрудом Григорию. – Только не заложи его! – оглядев придворных, тотчас весело захихикавших, царь и сам рассмеялся. – Память будет!
Григорий сжал перстень в кулаке и тотчас припал губами к протянутой ему для поцелуя руке – жесткой и холодной как лед. Он даже вздрогнул от этого холода – не ожидал такого…
Когда Григорий шагнул обратно в толпу придворных, то все еще сжимал перстень, робея одеть его на палец, решив, что сделает это, когда окажется один. Тут его и ухватили крепко за руку. Григорий обернулся – ему улыбался Михаил Иванович Воротынский, которого он раньше не приметил в толпе вельмож.
– Рад, что ты жив, Засекин, – тихонько сказал отец Марии. – Видать, ты и впрямь орешек-то крепкий! Да с золотым ядрышком, как говорил мне Данила Адашев. Завтра я буду на пиру в честь магистра твоего басурманского. А сегодня ты ко мне приходи: расскажешь, каково было на войне, как Феллин брали. А я для тебя свой пир устрою – не хуже царского! Придешь?
Сердце зашлось у Григория от его слов. И ведь думал он об их семье, и вот как встретились-то: в посольской зале, да еще царь всея Руси, назвав героем, перстнем одарил!
– Приду, Михаил Иванович, конечно же приду, – благодарно пробормотал он. – Все расскажу!
– Добро, – отозвался тот. – А перстенек-то на палец надень: не приведи Господь – потеряешь. Не простит тебе такого царь.
– Да на какой же палец?! – не смог скрыть волнения Григорий, взглянув на крепко зажатый кулак.
Но Воротынский не ответил – пресветлый князь и боярин был уже среди равных, беседовал с Курлятевым и Шереметевым.
Григорий растопырил правую пятерню и сразу решил – на безымянный. Так и врос бухарский перстень с изумрудом, словно всегда там был! И от сердца отлегло, и вздохнул он свободнее… Хорош подарок!
И вновь молодой князь посмотрел на царя, вспомнил, каким льдом обожгла его губы рука государя. И отчего так?..
Вряд ли кто из приближенных знал, что творилось на сердце вдовствующего Иоанна, – куда уж тут Григорию! Самые проницательные – и те лишь догадываться могли. Горе, черное горе…
Величественно – перед всем двором – откинувшись на спинку трона, Иоанн уже забыл и о взятом Феллине, и о магистре Фюрстенберге, в честь которого должен был вскоре поднять кубок, и молодом князе Засекине – лишь мысли об Анастасии, вновь подкатив черной колючей волной, продолжали терзать сердце, рвать душу…
В кабаке «Московия», что в Китай-городе, собирались молодые кутилы – дети боярские, русские служилые дворяне из самых отчаянных. Степан еще в Кремле сказал другу: «Место нынче тебе покажу – не забудешь!» Это был один из первых кабаков на московской земле – дорогой, середнячок не подступится. Торговые людишки сюда не заходили – предпочитали старые корчмы. Никто бы не поручился тут за купчишку – что в морду ему не дадут развеселые аристократы. А наливали тут хорошо: и горячее вино, особенно полюбившееся русским, сваренное по шведскому или по немецкому рецепту, и любое фряжское вино, и медовуху, и пиво. И кормили на славу: осетрина и балычок, тройная «царская» ушица…
А Григорий немало удивился, когда они перешагнули порог «Московии»: трудно было не заметить, как тут встречали огненно-рыжего Степана Василевского. Одни ему кланялись, другие отводили глаза. А Степан огляделся так, точно кабак этот ему принадлежал. Суетился вокруг гостя и бородатый кабатчик в красной рубахе, которого Степан называл просто, точно отплевывался: «Зырин!» А тот гостя величал уважительно: «Степан Захарович!» Едва они вошли, как товарищей усадили за большой стол у открытого настежь окна с видом на Москву-реку, скатерку персидскую в цветах и павлинах постелили, свечи принесли в широком бронзовом подсвечнике – все для новых гостей!
– Да тут тебя, гляжу, хорошо знают, – поделился наблюдениями Григорий, когда «для разогреву и аппетиту», как с пониманием дела сказал Степан, приступили друзья к сладкой медовухе и блинам с икрой.
– Не без того! – гордо откликнулся Василевский. И впрямь: едва он вошел, как снял ремень, усмехнулся: «Так свободнее будет, да и бояться мне некого», и положил саблю на стол.
– А блины-то – объеденье! – довольно покачал головой Григорий.
– Распробовал? – усмехнулся Степан. – То-то, это тебе не кашу новиковскую в чистом поле трескать! – Огляделся, отыскал глазами кабатчика: – Зырин, Марфунья-то сегодня где, а? – Прищелкнул языком: – Занята, что ли?
– Придет, придет скоро, – заверил тот.
– Хорош перстенек! – разглядывая руку друга, проговорил Степан. – Позавидовать можно! Мои тоже неплохи, – Василевский повертел перед своим носом рыжим кулаком, на пальцах которого посверкивали тяжелые золотые перстни, – но твоему, понятно, не чета. Сколько ж такой стоит?
– Да зачем мне его цена? – ответил Григорий. – Такие подарки не золотом меряются. Бесценны они – царские!
– И то верно: перстенек на вес самого магистра! – Степан со значением покачал головой. – Помню, как мы тогда на него бросились, всей-то сворой юнцов. Там, у Дерпта. – Рассмеялся: – Простачками горячими были. Потешниками!
– Отчего же простачками – молодцами были! – возразил Григорий.
– А что тебе князь Воротынский на приеме говорил? – переменил тему Степан.
– Да когда ж ты увидел? – отхлебывая из большой деревянной кружки пряную медовуху, удивился Григорий. – Ты ж столбом стоял рядом с боярином Басмановым.
– Это тебе так показалось, друг мой, – снисходительно заметил Степан. – Алексей Иванович учит: стой столбом, да смотри в оба!
– И зачем оно?
– Чтобы все разуметь! Ты ведь, когда на ливонца идешь, должен знать, каким числом враг и сколько у него пушек, верно?
- Предыдущая
- 32/86
- Следующая
