Темная Башня - Кинг Стивен - Страница 40

• Предыдущая
• 40/196
• Следующая

На какое-то время Мордред запасся энергией, отлично закусил свежатинкой, но надолго энергии этой хватить не могло. И останься он пауком, расходовалась бы она максимально быстро. А вновь превратившись в младенца, он не смог бы ни слезть со стула, на котором сидел, ни даже надеть подгузник, слетевший с него при превращении в паука. Но ему не оставалось ничего другого, как сменить ипостась, потому что паук не мог ясно мыслить. Какие уж там дедукция и индукция. Паукам такого не требовалось.

Белый нарост на спине закрыл человеческие глаза, а черное тело под ним полыхнуло красным. Лапки втянулись в тело и исчезли. Нарост начал расти, превращаясь в голову младенца, тело стало обретать человеческие очертания. Голубые глаза ребенка, глаза воина, глаза стрелка, сверкнули. Трансформация близилась к завершению, и он чувствовал, что сил у него по-прежнему много, спасибо крови и мясу ушастика-путаника, но немалая часть запасенной энергии уже растратилась (как пена опадает на кружке пива). И растратилась она не только на сам процесс превращения из одной ипостаси в другую. Мордред еще и рос с устрашающей скоростью. Такой рост требовал постоянного питания, а вот подходящей ему пищи на Экспериментальной станции 16-го сектора Дуги было чертовски мало. И в Федике, если уж на то пошло, тоже. Да, конечно, консервов, готовых блюд в вакуумной упаковке, напитков в банках и порошков для приготовления напитков хватало, но такие еда и питье ему не годились. Ему требовалось свежее мясо и, даже в большей степени, чем мясо, свежая кровь. Причем кровь животных могла поддерживать его лавинообразный рост лишь до определенной степени. Очень скоро ему потребовалась бы человеческая кровь, иначе его рост замедлился бы, а потом остановился. Пришла бы голодная боль, но боль эта, безжалостно буравящая внутренности, не смогла бы сравниться с душевной болью, которую он испытывал в тот момент, наблюдая за ними на различных экранах: все еще живыми, объединенными своей дружбой, единством цели.

Болью, которую вызывал один только его вид. Роланда из Гилеада.

Откуда, задавался вопросом Мордред, он так много знал? От своей матери? Частично — да, он почувствовал, как миллион мыслей и воспоминаний Миа (многие почерпнутые у Сюзанны) проносился сквозь него, когда он ее пожирал. Но знать, что именно так кормятся Праотцы, откуда взялись эти знания? Как он мог знать, что вампир-немец, напившись крови француза, мог говорить на французском неделю или десять дней, говорить так, будто французский — его родной язык, а потом эта способность, как и воспоминания жертвы, начинали уходить…

Откуда он мог такое знать?

Да какое это имело значение?

Теперь он наблюдал, как они спят. Мальчишка Джейк проснулся, но лишь на короткое время. Ранее Мордред наблюдал, как они едят: четверо дураков и ушастик-путаник, полные крови, полные энергии, обедали, сидя кружком. Они всегда садились кружком, даже на тропе, если останавливались отдохнуть на пять минут, садились кружком, не отдавая себе в этом отчета, создавали внутренний круг, оставляя остальной мир за его пределами. У Мордреда такого круга не было. Он только что вошел в этот мир, но уже понимал, что находиться вне любого круга — его ка, точно так же, как ка зимнего ветра — мотаться взад-вперед только по половине круга, от севера до востока, потом от востока через север до запада, и обратно. Он принимал такое положение дел, но все равно смотрел на них с ненавистью постороннего, зная, что может причинить им боль и месть его будет жестокой. В нем сходились два мира, предсказанное слияние Прим и Ам, гадоша и годоша, Гана и Гилеада. В некотором смысле он был, как Иисус Христос, только сути своей соответствовал даже больше, чем овечий бог-человек, ибо у овечьего бога-человека был только один настоящий отец, с гипотетических небес, и приемный, который жил на Земле. Бедный старичок Иосиф, которого оброгатил сам Господь Бог.

С другой стороны, у Мордреда Дискейна были два настоящих отца. Одного из них он видел спящим на экране, который висел перед ним.

«Ты стар, отец», — думал он. И такие мысли приносили ему гаденькое наслаждение. Но при этом напоминали ему, что он сам — маленький и жалкий, не больше… ну, не больше паука, который смотрит сверху вниз на людей из своей паутины. Мордред являл собой близнецов, и ему предстояло оставаться близнецами, пока не умер бы Роланд Эльдский и не развалился бы последний ка-тет. А как же тихий голос, который говорил ему: пойди к Роланду, назови его отцом? Назвать Эдди и Джейка своими братьями, Сюзанну — сестрой? То был переполненный чувством вины голос матери. Да они убили бы его прежде, чем он успел бы произнести хоть одно слово (при условии, что дорос бы до той стадии человеческого развития, когда дети не только гукают). Они отрезали бы ему яйца и скормили ушастику-путанику. Они похоронили бы его кастрированный труп, справили большую нужду на могиле и пошли дальше.

Наконец-то ты состарился, отец, хромаешь при ходьбе, а на закате дня я видел, как ты потирал бедро рукой, которая начала чуть-чуть подрагивать.

Смотрите, если можете. Вот сидит младенец, розовая кожа которого перемазана кровью. Вот сидит младенец, из глаз которого катятся молчаливые слезы. Вот сидит младенец, который знает слишком много и слишком мало, и хотя нам следует держать пальцы подальше от его рта (он кусается, этот младенец, кусается, как детеныш крокодила), мы вправе немного пожалеть его. Если ка — поезд (а это так, огромный, летящий со скоростью ветра моно, может, в здравом уме, может — и нет), тогда этот маленький скверный ликантроп[54] — несчастный обреченный заложник, привязанный не к рельсам, как маленькая Нелл,[55] а к прожектору локомотива.

Он может говорить себе, что у него два отца, и в этом, возможно, есть доля правды, но сейчас-то рядом с ним нет ни одного из них и нет матери. Он съел свою мать живьем, вы говорите правильно, съел ее практически без остатка, она стала его первой трапезой, но разве у него был выбор? Он — последнее чудо, сотворенное все еще стоящей Темной Башней, в которой соединилось рациональное и иррациональное, естественное и сверхъестественное, и, однако, он здесь один, и он постоянно голоден. Судьба, возможно, уготовила ему роль правителя миров (а может, их сокрушителя), но пока ему удалось поставить под свое начало лишь одного старого робота, помощника по дому, который теперь шагнул на пустошь в конце тропы.

Он смотрит на спящего стрелка с любовью и ненавистью, его тянет к стрелку и стрелок ему противен. Но, допустим, он пошел бы к ним, и его бы не убили? Встретили бы с распростертыми объятиями? Нелепая идея, но почему не допустить такого, пусть даже теоретически? Но тогда ему придется поставить Роланда выше себя, признать своим дином, а вот на это он не пойдет никогда, никогда, никогда.

— Ты наблюдал за ними. — Мягкий, смеющийся голос. А потом последовали воркующие фразы, которые Роланд, возможно, слышал в далеком детстве. — «Монетка ли, камешек, как интересно. И надобно все рассмотреть непременно! Такой он, мой маленький милый бей-бо». Тебе понравилось то, что ты увидел перед тем, как уснул? Ты заметил, как они ушли вместе со сдвинувшимся миром?

Прошло, возможно, десять часов с того момента, как Найджел, помощник по дому, сослужил свою последнюю службу. Мордред, который крепко заснул, повернул голову на голос незнакомца, нисколько не удивившись, полностью отдавая себе отчет, где он находится. Он увидел мужчину в синих джинсах и куртке с капюшоном, который стоял на серых плитках Центрального поста. Его амуниция, потрепанная сумка с одной лямкой, какие носят на плече, лежала на полу. Щеки пылали румянцем, лицо природа не обделила красотой, глаза сверкали. В руке незнакомец держал автоматический пистолет, и, глядя в черное отверстие на срезе ствола, Мордред Дискейн второй раз в своей короткой жизни осознал, что даже боги могут умереть, если их божественность разбавлена человеческой кровью. Но он не боялся. Этого человека не боялся. Посмотрел на мониторы, показывающие квартиру Найджела, и убедился в правоте незнакомца: они ушли.

• Предыдущая
• 40/196
• Следующая