Глаза голубой собаки (сборник) - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 19
- Предыдущая
- 19/19
В полдень среды еще не рассвело. А к трем часам дня наступила ранняя, нездоровая ночь, с тем же медленным и монотонным, не знающим пощады стуком дождя во дворе. Это были преждевременные сумерки, спокойные и печальные, они сгущались в молчании индейцев, которые присели на стулья вдоль стены, покорные и бессильные перед лицом стихии. Стали приходить вести с улицы. Никто их в дом не приносил. Точные, определенные, они просто доходили, будто их приносила жидкая грязь, что текла по улицам и несла на себе домашнюю утварь и прочую ерунду; последствия далекой катастрофы, мусор и дохлых животных. То, что случилось еще в воскресенье, когда дождь был лишь предвестником спасительной перемены погоды, стало известно в доме через два дня. А в среду новости свалились на нас, будто их подталкивала внутренняя энергия непогоды. Тогда узнали, что нашу церковь затопило и она вот-вот обрушится. Кто-то, кому и незачем было это знать, сказал в этот вечер:
– Поезд с понедельника не может проехать мост. Похоже, река унесла рельсы.
И стало известно, что одна больная исчезла со своего ложа и ее тело сегодня нашли плавающим во дворе.
Испуганная, вся во власти страха и наводнения, я села в качалку, поджав ноги и уставившись во влажную темноту, заполненную смутными пред чувствиями. Мачеха появилась в просвете двери, с лампой над высоко поднятой головой. Она казалась домашним призраком, которого я ничуть не боялась, потому что от меня самой зависела его сверхъестественность. Шла ко мне. Шлепала по воде в коридоре и держала лампу над головой.
– Теперь надо молиться, – произнесла она.
А я видела ее лицо, высохшее и растрескавшееся, будто она только что вышла из своей могилы или была сделана из нечеловеческой материи. Стояла передо мной с четками в руке и говорила:
– Теперь надо молиться. Вода размыла погребения, и наши мертвецы плавают по кладбищу.
Я поспала немного в эту ночь, но вскоре проснулась в испуге от резкого пронизывающего запаха, похожего на запах разлагающихся тел. Сильно толкнула Мартина, который храпел рядом.
– Чувствуешь? – прошептала я.
– Что?
– Вонь. Наверное, покойники плывут по улицам.
Я была перепугана этой мыслью, но Мартин отвернулся к стене и сквозь сон хрипло произнес:
– Это твои штучки. Беременные всегда что-нибудь придумают.
К утру четверга исчезли запахи, потерялось ощущение времени. Само время, перепутанное со вчерашнего дня, совсем исчезло. Уже не было четверга. То, что было вместо него, – что-то ощутимое и вязкое, что можно отвести руками. Там не было ни мужчин, ни женщин. Мачеха, отец, индейцы были грузными, невероятными телами, двигавшимися в трясине дождей. Отец велел мне:
– Не отходи отсюда, пока не скажу, что можно.
Его голос доносился откуда-то издалека, казалось даже, что он доходил не через слух, а через осязание, которое еще работало.
Но отец потерялся во времени. Когда настала ночь, я позвала мачеху и попросила ее проводить меня в спальню. Я мирно, спокойно спала всю ночь. На следующий день обстановка была такой же: без цвета, без запаха, без температуры. Проснувшись, я перебралась в кресло и сидела неподвижно. Казалось, не все во мне еще проснулось. Вдруг я услышала гудок. Долгий, тоскливый гудок поезда, убегающего от непогоды. «Очевидно, прятался где-то», – подумала я. А голос за моей спиной как бы ответил на мою мысль: «Где?»
– Кто тут? – спросила я, оглянувшись. И увидела мачеху у стены, ее длинную, иссохшую руку.
– Это я.
– Слышишь?
Она ответила, что да, наверное, поблизости просветлело и починили пути. Подала мне поднос с едой. Она пахла чесночным соусом и сливочным маслом. Это была тарелка супа. Смутившись, я спросила мачеху, который час. И она усталым голосом, отдававшим смирением, произнесла:
– Должно быть, половина третьего. Вообще-то поезд не опаздывает.
– Половина третьего? Как я могла проспать столько?
– Не так уж много ты спала. Сейчас не больше трех.
И я, чувствуя, что тарелка дрожит в руках, пробормотала:
– Половина третьего пятницы…
А она, монументально спокойная, усмехнулась:
– Нет, четверга, дочка. Все еще четверг, половина третьего.
Не знаю, сколько времени я была погружена в это сонное состояние, когда сами ощущения потеряли значение. Знаю только, что после бессчетных часов услышала голос в соседней комнате:
– Теперь можешь переставить кровать сюда.
Это был усталый голос, но не больного, а выздоравливающего. Потом услышала плеск воды. Не шевелилась, пока не поняла, что лежу горизонтально. Тогда почувствовала огромную пустоту. Ощутила вибрирующую, неестественную тишину дома, невероятную неподвижность всего. И вдруг ощутила свое сердце холодным камнем. «Я умерла, – пришло в голову. – Боже, я умерла». Подпрыгнула в кровати. Крикнула:
– Ада, Ада!
Раздраженный голос Мартина ответил мне с другого края постели:
– Тебя не слышат, потому что все уже во дворе.
Только тогда я поняла, что дождь прекратился и вокруг нас воцарились тишина, спокойствие, таинственная и глубинная благодать. Некое совершенство, должно быть, похожее на смерть. Потом в коридоре раздались шаги. Услышала ясный, совершенно живой голос. Затем свежий ветерок встряхнул полотнище двери, скрипнула защелка, и нечто твердое и неожиданное, как зрелый плод, шлепнулось на дворе в воду. Что-то в воздухе выдавало присутствие невидимки, который улыбался в темноте. «Боже мой, – подумала я, сбитая с толку путаницей во времени, – теперь не удивлюсь, если меня позовут на давно прошедшую воскресную мессу».
- Предыдущая
- 19/19
