В ожидании зимы (СИ) - Инош Алана - Страница 40

Определённо, виноваты были сладкоголосые птахи, самозабвенно посылавшие свои песни в открытое всем мыслям и надеждам ночное небо. Цветанка застыла в растерянности, потрясённая охватившим её желанием побежать, найти хозяйку мошны и вернуть ей всё до последней монеты. А также узнать, красивая она или нет. Почему-то синеглазой воровке казалось, что та должна быть красивой…

Цветанка до изнеможения металась по рынку, пока ноги не загудели, а губы не пересохли. Скорее всего, поиски владелицы кошелька оказались бы безуспешными, ведь Цветанка даже не разглядела её выше пояса. Да что там – она решительно не помнила даже цвета одежды своей жертвы. Кошелёк в окружении туманной пелены – вот всё, что воровка видела перед собой тогда… Но и тут соловьи сыграли судьбоносную роль, а точнее, песня. Цветанка остолбенела среди толпы, услышав бряцанье струн и знакомые слова, которые она когда-то слышала из уст Нежаны за высоким забором:

Ой, соловушка,

Не буди ты на заре,

Сладкой песенкой в сад не зови.

Голос чудный твой

Для меня меча острей –

Сердце ранит он мне до крови.

Светла реченька,

А на дне – холодный ил,

Чёлн играет с волной голубой.

Возле речки той

Ладо голову сложил,

Разлучил нас навек смертный бой.

Там, где кровушку

Ладо родный мой пролил,

Алым ягодкам нету числа.

Белы косточки

Чёрный ворон растащил,

Верный меч мурава оплела.

Сяду я в челнок,

На тот берег приплыву

И к траве-мураве припаду.

Алых ягодок

Полну пригоршню нарву,

Изолью я слезою беду.

Ой, соловушка,

Нежных песен ты не пой,

Не глумись над печальной вдовой.

Полети-ка в сад

Ты к счастливице той,

Чей любимый вернулся домой.

Цветанка стояла, словно стукнутая по голове крупным яблоком, а из пыльного марева ей в душу смотрели вишнёво-карие глаза. Рот наполнился хмельной сладостью вишни в меду, а ноги сами понесли воровку на девичий голос, чистый, но немного робкий. Он чуть дрожал, будто его обладательница впервые пела при таком скоплении народа.

Ею оказалась девушка в богато вышитой длинной рубашке, поверх которой на её плечи был накинут тёмный плащ, также роскошно изукрашенный вышивкой по наголовью и нижнему краю. О том, пригожа ли незнакомка лицом, Цветанка издали не могла судить, но для уличной певицы она явно была одета слишком хорошо. Домра в её руках рассыпалась узорчатым звоном, а солнце поблёскивало медью на толстой тёмно-русой косе. Одни люди шли мимо по своим делам, другие замедляли шаг, заслушавшись, но монетки в шапку падали нечасто. Все дивились непривычно нарядному облику певицы, и наконец кто-то спросил:

«Девица, а девица! С чьего это плеча на тебе одёжа?»

«Одёжа – моя, добрый человек, – мягко отвечала певица. – Я не украла её, она принадлежит мне. А то, что я пою здесь – так это нужда меня заставила, так уж вышло».

Это сочетание скромного голоса и непокорного блестящего взгляда было необычно. Певица не опускала смиренно глаза долу, как полагалось делать благовоспитанным девицам при разговоре с незнакомыми людьми, а глядела на всех прямо, держа голову гордо поднятой. Какая же нужда заставила её, девушку из знатной семьи, заняться таким неподходящим для неё ремеслом, уподобляясь скоморохам? Её осанка, речь и этот смелый взгляд настораживали и удивляли прохожих, заставляя их поверить, что перед ними отнюдь не простолюдинка, надевшая одежду с барского плеча, и тем более странным казалось это зрелище… Впрочем, кто их, богатых, знает! Мало ли, какие забавы приходят им на ум.

Цветанка слушала, неприметно стоя поодаль и сдерживая желание подойти и высыпать в шапку всё, что звякало в срезанном кошельке, но впервые в жизни синеглазая щипачка робела перед девицей. Ей казалось, что та просто испепелит её взглядом, а не поблагодарит за плату. Нищие певцы всегда радовались каждой брошенной денежке, а эта воспринимала звон кидаемых монет едва ли не как оскорбление. При этом она вежливо кивала всякому расщедрившемуся слушателю, но делала это с видом такого попранного достоинства, что людям становилось неловко. Цветанка наблюдала с любопытством, но без тени злорадства, хотя певица, казалось, и принадлежала к столь презираемому воровкой богатому сословию. Может, её семья разорилась, и ей пришлось пойти по миру с протянутой рукой? Если при виде всякого другого униженного богача Цветанка хмыкнула бы с тайным удовлетворением, то беде этой девушки радоваться не хотелось. Может быть, потому что голос молодой незнакомки порой трогательно вздрагивал, а может, и от проблесков беззащитности, сквозивших в её колючем взгляде.

Решившись, Цветанка собралась было подойти к певице и всё-таки высыпать ей в шапку все монеты из вышитого кошелька, как вдруг появился Ярилко в сопровождении Кутыря, Шумила и Лиса. Привычно жуя соломенный стебелёк, воровской атаман кинул недобрый взгляд на девушку, и Цветанке тут же стало ясно, что сейчас произойдёт. И она не ошиблась: Ярилко подкатил к новенькой и нагло потребовал отдать ему половину её заработка. Поборы среди рыночных торговцев и местных скоморохов были ещё одной статьёй его доходов, и весьма немалой. Насчёт половины Ярилко, конечно, загнул – обычная величина дани не превышала десятой части выручки, но откуда новенькой знать местные воровские обычаи? Впрочем, девушка оказалась не робкого десятка – хоть и побледнела, а взгляда не отвела и сдаваться не собиралась.

«С какой это радости я половину своих кровных вам отдавать буду? Я даже знать вас не знаю, ребятушки. Чем докажете, что это место – ваше?»

Цветанке понравилась смелость незнакомки, но Ярилко такие дерзкие речи пришлись не по нутру – он даже соломинку выплюнул, а это обычно значило, что дело принимает скверный оборот.

«Ты, хабалка, что, не чуешь, когда с тобой добром разговаривают? Гони деньги, или твою бренчалку оземь расколочу!»

Не дожидаясь, когда в ход пойдёт рукоприкладство, Цветанка шагнула из толпы.

«Тю, Ярилко! Не щипли чужую курочку, – сказала она первое, что пришло в голову. – Эта певунья подо мной ходит, сегодня первый день. Оставь её в покое».

В такие открытые стычки Цветанка с Ярилко до этого дня старалась не вступать, так как знала, что сила будет на его стороне, но сейчас что-то в ней пружинисто и горячо выпрямилось, словно твёрдый стержень протянулся вдоль спины, расправляя ей плечи и придавая петушиный задор походке. Нет, эта кареглазая певунья не должна была терпеть ни от кого побои и унижения. Сердце, смягчённое соловьиными ночами, вспыхнуло желанием защитить незнакомку. Девушка не была так головокружительно красива, как Нежана или Ива, но своеобразной прелестью всё же обладала. Одни глазищи чего стоили! Бездонно-янтарные, с жаркой, цепляющей искоркой, сейчас совершенно округлившиеся от страха.

А вот гляделки Ярилко выпучились, едва ли не вылезая из глазниц, точно его зад прижгли раскалённым клеймом.

«Заяц! Ты рехнулся, нахалёнок? Сначала портки раздобудь, в каких не стыдно на люди выйти, а потом указывай! Торг – мой! Забирай свою щипаную курицу и уноси ноги, пока тебе рёбрышки не пересчитали!»

Да, штаны Цветанки изрядно поизносились, а новые сшить всё руки не доходили, зато кулак её был хоть и маленький, но бить умел больно. «Будь что будет», – щёлкнуло у неё в голове. Кулак вошёл в расслабленную мягкость живота Ярилко. Тот не ожидал такого нападения и, ловя ртом воздух, скрючился в три погибели, а Цветанка схватила девушку за руку.

«Даём дёру!»

Дёру они дали самого что ни на есть настоящего. Певица по дороге чуть не выронила свою домру и узелок с пожитками, а плащ развевался за её плечами, как стяг победы. Пусть они уносили ноги, но, тем не менее, они победили: ожерелье нагрелось в ладони воровки. Конечно, певица не умела так быстро бегать, и Цветанке то и дело приходилось сбавлять скорость, чтоб та слёту не зарылась носом в деревянную мостовую. Оберег из красного янтаря делал их невидимыми для глаз Ярилко с собратьями-ворами: незримая тёплая петля защиты захлестнула Цветанку с девушкой, отчего последняя, кажется, даже начала бежать быстрее. Защита просто тащила её, и ноги певицы временами как будто летели в отрыве от земли. Впрочем, долго такой бег продолжаться не мог: точно так же, как не попавшая в цель стрела падает на излёте, девушка рухнула на колени.