Разбитое сердце королевы Марго - Лесина Екатерина - Страница 30
- Предыдущая
- 30/65
- Следующая
Далматов повернулся.
– Но вот завлечь… увлечь… ей всегда важно было почитание мужчин.
– Приворот?
– Возможно. – Он кивнул, соглашаясь с какими-то своими мыслями. – Но не убийство… убийство не вписывается… они все трое были нужны Варваре…
– Значит, убивал кто-то другой.
– Похоже на то. – Вымученная улыбка и пот на висках. – Рыжая… мне и вправду, похоже, стоит прилечь. И… посидишь со мной?
– Даже за руку подержать могу, только сестрицу свою выпровожу.
– Нет.
– Почему?
Отказ резанул.
Ему нравится Варвара… пусть даже у этой симпатии искусственные корни, но ведь нравится же! И Саломея прикусила губу, сдерживая обидные слова.
Он взрослый. Он сам прекрасно понимает, что происходит.
Разберется.
– Рыжая, – задумчиво произнес Далматов. – Мне вот, конечно, глубоко приятно, что ты так ко всему относишься, но дело не в твоей сестрице… дело в том, что тот, кто убивает ее мужей, вполне способен устранить и саму Вареньку. А мне кажется, что, если это произойдет, ты опечалишься.
И улыбка кривоватая.
Все-таки он сволочь, но сволочь близкая и родная в чем-то.
– Думаешь, дело в ней?
– Это наиболее простой вариант. Трое мужчин. Друг с другом у них мало общего, исключая разве что нашу красавицу… следовательно, дело в ней.
Варвара, конечно, не образец морали и нравственности, однако убивать, чтобы досадить…
– Если бы у нее были такие враги, она бы сказала.
Далматов покачал головой:
– Если ты не знаешь о своих врагах, это еще не значит, что у тебя их нет.
И в этом он был, несомненно, прав.
В таком случае здесь врагов искать бессмысленно. Надо отправляться на малую родину.
– Завтра, – сказал Далматов. – Отлежусь. Полегчает. И отправимся.
– Я и одна могу.
Он покачал головой: одну он Саломею не отпустит. Вот бестолочь…
Далматов плохо спал, с ним такое и прежде случалось, и слабость была знакома, и мигрень появилась треклятая. А с нею и вонь.
Воняло из-под кровати.
И от стен.
От самого этого дома, который не иначе как чудом на куски не разваливался. И Далматов с трудом сполз с постели.
Темень за окном.
И надо добраться до кухни… или для начала – до столика, на котором стоит заветный кофр.
– Слабак, – раздался над ухом такой до отвращения знакомый голос.
– А ты вообще мертвец.
Отец рассмеялся. Он и в прежней жизни смеялся много, заливисто, и смех этот был частью маски, а маски отец хорошо умел держать.
– Слабак… всегда был… я знал, что из тебя не выйдет ничего путного. – Он не уходил, держался рядом, и Далматов явственно ощущал гнилой запах его тела. Сквозь смрад пробивались ноты шафрана и сандала – любимой его туалетной воды.
До столика – пара шагов, но шатает. И кажется, вот-вот снова вырвет.
Далматов остановился, упершись в кресло, которое весьма кстати оказалось на пути. Он стоял долго, показалось, целую вечность, но на деле – не больше нескольких минут. Пульс бухал в висках, а голос сделался громким, оглушающим:
– И на что ты надеешься?
– Тебя нет.
– Ты всегда меня разочаровывал, – сказал брюзгливо, раздражение явное, от которого в пот шибает. – Весь в мать. Та тоже только и умела, что притворяться больной…
– Я здоров.
Здоров. Просто надо до столика добраться… проклятье, ведь прежде оставлял лекарство у постели, под кроватью. И на прикроватной тумбочке, чтобы только руку протянуть. А вот теперь расслабился…
– Несобранность. Неспособность мыслить. Ограниченность. – Отец перечислял недостатки с преогромным удовольствием, и для галлюцинации был вполне себе убедителен.
– Илья? С тобой все хорошо?
Саломея вошла без стука. В теплом халате она выглядела такой до отвращения домашней, что Далматов рассмеялся, правда, от смеха стало хуже.
– Бестолочь. – Кто это сказал, Саломея или галлюцинация, Далматов не знал, но на всякий случай согласился с обеими.
Как есть бестолочь.
Беспечная зарвавшаяся бестолочь.
Вспыхнувший вдруг свет ночника прервал смех. И боль стала почти невыносимой.
– Извини, я забыла. – Голос Саломеи доносился откуда-то издалека. И свет она выключила, но тот все равно остался разноцветной гудящей мошкарой. – Прости, пожалуйста… Илья, приляг.
– Стол…
Не приляжет, но просто-напросто упадет, если позволит себе отпустить опору.
Он не хочет падать. Не при ней.
– Что принести?
Саломея оказалась на удивление сообразительной.
– Кофр… мой… там…
– Сначала давай ляжешь. Обопрись.
Не время для глупой гордости, потому что он, кажется, вот-вот отключится, правда, в отличие от обморока, забытье будет тяжелым, болезненным.
– Ложись… будь паинькой. Может, врача?
– К-кофр.
Говорить получалось с трудом.
И кофр, который ему сунули в руки, Далматов ощутил не сразу. Проклятье, он не видит… вспомнит.
– Открой.
– Открыла. – К счастью, она не стала спорить и переубеждать. – Флаконы… опять ты за свое. Какой нужен?
– Второй ряд от крышки. Пятый по счету. Номер посмотри… семь дробь два.
– Есть.
– Три капли…
– В воду?
– Ложка там. Есть. В нее. Не надо растворять.
– Сделала.
– Первый ряд. Первый флакон. Два нуля.
– Есть.
– Хорошо… капля…
Раствор получился горьким, Далматов уже и забыть успел, какая это гадость. Но подействовало. Сперва отступил гул в ушах, и ехидный смех растаял. Разноцветная мошкара осыпалась пеплом…
– Спасибо. – Он сумел открыть глаза.
За окном по-прежнему темно… или это не за окном, а Саломея заботливо задернула шторы.
– Не за что. – Она сидела на краю постели и смотрела так… с сочувствием?
Жалости он бы не вынес, а сочувствие, странное дело, было приятно.
– Прости, пожалуйста. – Саломея запахнула халат поплотней. – Я… я забыла, что ты на свет плохо реагируешь и… и сделала только хуже.
Далматов кивнул, если бы не опасался, что кивок этот выйдет боком. Голова была неприятно тяжелой, и он сомневался, что сумеет оторвать ее от подушки. К счастью, этакого подвига от него сейчас не требовали.
– Посидишь? – спросил он.
– Конечно.
– Что, настолько плохо выгляжу…
– Ну…
– Ясно.
– Илья… а ты врачам показаться не пробовал? Эти приступы, они ведь… – Саломея замялась. – Нехороший симптом.
– Пробовал. – Он закрыл глаза, так лежать было легче. – Полное обследование… и неоднократное. Не только у нас… я здоров. Абсолютно здоров…
– Абсолютно здоровых людей не бывает.
– Не вредничай, рыжая, ты поняла, о чем я.
Можно попробовать перевернуться на бок.
– Поняла… все равно мне за тебя страшно, Илья.
– Хорошо.
– Почему?
– Потому что никому еще за меня страшно не было. Я посплю часик, ладно? А потом поедем.
– Куда?!
– На малую родину… мы же говорили. – Он зевнул. Тело охватывала приятная слабость, тело это вовсе становилось угрожающе легким, если бы не одеяло, того и гляди, воспарит.
– Ты никуда не поедешь в таком состоянии! Лежи… – Голос Саломеи доносился издалека. Смешная она, когда злится… и приятно, что волнуется, действительно волнуется. Он слушал этот голос, радуясь тому, что снова она рядом. Надо будет сказать… непременно надо будет сказать.
Далматов очнулся в темной комнате, и чужое присутствие ощутил сразу.
Саломея спала в кресле, забравшись на него с ногами, кое-как завернувшись в плед. И проснулась почти одновременно с Далматовым. Глаза открыла, подавила зевок.
– Привет, ты как?
– Нормально, – почти не покривил душой Далматов.
– Врешь небось.
– Если и так, то самую малость. – Он сел и прислушался к себе. Голова еще гудела, но мигрень отступила, галлюцинации, кажется, тоже. – Но поведешь ты.
– Может, останешься…
– Одну я тебя точно не отпущу. А с этим делом разобраться надо поскорее. – Он встал, с удовольствием отметив, что стоять на ногах вполне способен. – Рыжая… как ты вообще здесь оказалась?
- Предыдущая
- 30/65
- Следующая
