Лето летающих - Москвин Николай Яковлевич - Страница 19

• Предыдущая
• 19/23
• Следующая

— Управляй откуда хочешь, только наверху я!

— Нет, я буду наверху!

Мы и не заметили, как начали орать, кричать друг на друга.

— Вы чего? Вы что? — Графин Стаканыч, выпучив глаза, щёлкнул по лбу меня, потом Костю. — Вы где? Вы в чужом доме!

Он остановил нас вовремя. На пороге комнаты появился хозяин Бурыгин. Сняв свой промасленный картуз, Андриан Кузьмич почему-то на цыпочках прошёл к буфету и взял там ломоть чёрного хлеба. Посматривая на нас, стал жевать. Под его взглядом мы затихли, а Графин Стаканыч, как человек нанятый, наоборот, стал проявлять рвение, усердие: появилась тряпка, бутылочка с какой-то тёмной жидкостью, руки пришли в движение.

Нет, это было не грозное явление. Хозяин сам робел в доме. Заслышав шаги жены, Андриан Кузьмич, виновато мигая глазами, вышел поскорее из комнаты… Его всё же заметили — со двора донёсся голос Светлозаровой-Лучезаровой:

— Андре! Когда я тебя отучу от этой мужицкой привычки есть пустой хлеб! Если не можешь дождаться обеда, то взял бы сыру, ветчины…

На обратной дороге Константин, то размахивая руками, то хмуро, исподлобья посматривая на меня и на Графина Стаканыча, продолжал говорить об управляемом змее. После того как мы с ним решили, что в верхней кабине будем находиться по очереди, я уже более мирно, спокойно слушал эти рассуждения.

А Константин, начиная косить глазами, распалялся всё более и более. Эта трёхдольная складывающаяся дощечка от куроедовско-бурыгинского секретера не отпускала его от себя. Он в ней видел не только будущего трёхдольного змея, которого, как парус, можно будет увеличить или уменьшить, но и другие нововведения — например, особые путы.

— Понимаете, вдруг такой сильный ветер, — Костя делал испуганные глаза, — что змей даже из одной доли вот-вот заколдует… Что делать? — Он останавливался, держал нас, глаза его блестели. — Очень просто! Из кабины надо выпустить, удлинить, среднюю путу. Что получится? А то и получится, что было у нас с такими путами: змей ложится на воздух. Наголовником вперёд ложится, и никакой ветер ему не страшен.

Удивительным было, конечно, не то, что Константин, воодушевившись, махая руками, рассказывал о будущем полёте на змее, и не то, что я всему верил, а то, что Графин Стаканыч — человек взрослый, серьёзный — довольно внимательно слушал Костю.

— Всё может быть, всё может быть, — приговаривал столяр. — Почему же человеку и не полететь? Всё соответственно надо увеличить — вот и всё… Покажи мухе орла — она тоже небось сказала бы: «Нет, такой не полетит! Слишком здоров, чёрт, тяжёл!» А он ничего, летает… Всё может быть… повторял он.

Мы проводили Графина Стаканыча до дому. Навстречу нам из подворотни вылез крошечный жёлтый щенок с чёрными ушами. Щенок замахал хвостом, настолько коротким и пушистым, что он выглядел шаром.

— Пока суд да дело, вы бы вот для Кутьки, — столяр кивнул на щенка, полёт устроили. Вот и была бы для вас практика-проверка! И восьмерик у вас есть, зря лежит.

Мы даже отпрянули… Это замечательно! Ведь первые знаменитые воздухоплаватели на монгольфьерах тоже сначала поднимали для пробы животных, а потом уж поднимались сами. И беспризорный, ничейный Кутька будет рад! А то шляется от помойки к помойке и ничего не знает, ничего не видит.

Константин и этого змея решил делать научно, то есть исходя из расчётов, полученных после полёта Стаканчика. Но при полёте не на «опытном» змее, а на меньшем, на синем, — там данные были вернее.

Кутьку взвесили на безмене — взвесили в платке, в узелочке, как бабы вешают творог. И Костя тотчас приступил к вычислениям. Получилось, что змей должен был быть не менее как в полтора листа. Полтора листа! Почти «солдатский»! Впрочем, никто «солдатского» вблизи не видел, — может быть, в нём не два, а три листа. Но дело было не в этом, а в том, что мы-то с Костей до сих пор больше как полулистовых змеев не пускали.

Животами на полу мы лежали у нас в гостиной. Перед нами в виде выкройки были разложены листы газеты, которые показывали, что такое полтора листа — не этой, а цветной, из магазина Юдина — бумаги. Полтора листа! Ну и здоровый! Это больше, чем тот, куроедовский, полосатый.

Костя, измерив выкройку бечёвкой, вскочил, примерил бечёвку на себе.

— Смотри, до бровей будет. Вот это да! — воскликнул он.

Никто не знал, что это восклицание, как в сказке, трижды повторится за один день…

— Выдержит ли восьмерик? — спросил я.

Мы достали наши трофейные нитки, и нельзя было не залюбоваться ими: крупно крученные, блестящие, предусмотрительно, чтоб не лохматились, навощённые догадливыми братьями-разбойниками. Нет, такие выдержат! (Как выяснилось, в тот раз не было обрыва, а просто куроедовские ребята упустили нитку от своего полосатого.) Восьмерик-то выдержит, а вот руки можно им порезать. Придётся мне и Константину просить у наших мам перчатки, которые, как известно, вместе с зимними вещами спрятаны на лето в сундуки.

Кутька был взвешен, накормлен и выставлен за порог, но, как ничейный, он никуда не убежал (дома-то не было) и вскоре через какую-то открытую дверь появился в гостиной. На полу лежали газеты, ножницы, дранки, моток восьмерика. Щенок пошёл, конечно, прямо на моток: это шершавое, круглое было ему всё же близко, понятно, во всяком случае более понятно, чем, например, ножницы. Мы тотчас отогнали его от мотка: избави бог, перетрёт зубами нитку, и тогда змей… Да нет, сам же Кутька вместе со змеем оборвётся в воздухе. Кроме того, каждую минуту могла войти мама, и поднялся бы шум по поводу уличных собак, которых пускают в дом.

Я взял Кутьку за мягкий, в нежных складках шиворот и понёс к угловому, открытому на улицу окну: там была приступочка на фундаменте дома, с которой Кутька легко бы спрыгнул на тротуар. Ещё подходя к окну, я заметил, как по Николо-Завальской, тяжело дыша, пронеслись двое ребят. Когда я спустил Кутьку на приступочку, то увидал нашего одноклассника с Пироговской улицы Женьку Лопухина, бегущего вместе с толстеньким братишкой. Тот отставал, хныкал:

— Жень… Же… Же…

Следом, уже по мостовой, целая ватага — куроедовские ребята с дружками. И всё бегом, опрометью. Младший из братьев, Ванька, бежал ближе к нашему тротуару, и я крикнул ему:

— Вань! Куда? Чего?

Он широко раскрыл руки, сделал испуганные глаза и пробормотал на ходу:

— Змей…

Костя был уже рядом у окна и всё видел.

— Наверно, «солдатский» оборвался…

Нас вынесло как ветром. Брошены были выкройки, дранки, моток, и мы через то же окно, через которое высаживали Кутьку, выпрыгнули на улицу и понеслись туда, куда все бежали…

Мы мчались окрылённые — сейчас вот увидим, увидим, какой он! Такой змей — и упадёт не на улице, а в поле, за городом. И понятно, что все городские змеевики переполошились. На бегу мы оглянулись — вон сколько следом!

Был уже конец Никитской улицы — дома становились всё ниже и ниже, и стояли они реже: не только с палисадниками, но уже и с огородами. Вот и конец домам — показалось поле.

Здесь мы догнали Гришку — главного из Вань-петь-гриш. Тут уж, конечно, было не до прошлых раздоров и угроз («Ну, попадись теперь!») такое дело.

— Куда оборвался? Куда бежим? — запросто, как своему, выкрикнул на бегу Костя.

И Гришка тоже, как своему:

— Чего оборвался?

— Ну, «солдатский»…

— Ничего не «солдатский»! — Гришка скорчил гримасу, но не злую. Тетеря! — тоже беззлобно выкрикнул он. — «Солдатский» на месте, а это студенты на телеге змея повезли! Понимаешь? На телеге!

И, прибавив ходу, умчался вперёд.

Какие студенты? И почему на телеге? Что же, очень большой змей или очень тяжёлый?

Через несколько минут всё стало ясно. Ноги вынесли на загородный простор. По сторонам от дороги показались трава, белые ромашки, лиловые колокольчики, а слева, впереди, какая-то широкая квадратная кучка людей, стоящая среди поля. Они смотрели вниз, на траву, и стояли как бы ограждением вокруг чего-то. Тут же невдалеке действительно находилась и телега с уже распряжённой лошадью.

• Предыдущая
• 19/23
• Следующая