Фата-Моргана 3 (Фантастические рассказы и повести) - Найт Дэймон - Страница 8

Все эти предметы брат Френсис внимательно осмотрел и разложил на широком плоском камне, оставив документы на самый конец. Они считались ценнейшими находками, поскольку слишком мало из написанного избежало костров Века Упрощения, когда даже святые книги скручивались, чернели и улетали с дымом под аккомпанемент мстительного воя невежественных толп.

Ценная находка состояла из двух больших сложенных несколько раз листов бумаги и трех рукописных заметок. Все они потрескались, пожелтели от старости, и он обращался с ними очень осторожно, заслоняя от ветра полой рясы. Документы, написанные небрежным курсивом предпотопного английского языка — теперь его использовали наравне с латынью только монахи в святых обрядах, — едва можно было разобрать. Брат Френсис медленно прочел записки, разделяя слова, хоть и не был уверен в их значении. Одна из записок гласила:

«Фунт пастрами,[5] банка кислой капусты, шесть булок для Эммы». Другая напоминала: «Не забудь принести формуляр 1040 о доходах дяди», а третья состояла из колонки цифр с обведенной овалом суммой, от которой отняли другое число, а результат поделили на третье, после чего следовало слово: «проклятье!» Он ничего из этого не понял и просто проверил расчеты. Ошибок не было.

Из двух больших листов бумаги один был плотно свернут и начал распадаться на кусочки, когда молодой монах попытался его развернуть, он лишь сумел прочесть слова «КУПОН ЗАЕЗДА» и ничего больше, а потому сунул его в коробку, чтобы изучить потом.

Второй большой документ был сложен вчетверо и оказался таким хрупким на сгибах, что брат Френсис смог изучить только небольшой его фрагмент, слегка раздвигая края и заглядывая внутрь.

Это был рисунок — сетка белых линий на темной бумаге.

И снова дрожь возбуждения прошла по всему телу. Он нашел схему — необычайно редкую разновидность древних документов, их особо ценили исследователи древностей, хотя и считалось, что нет ничего труднее для перевода.

И, словно сама находка не была еще достаточным доказательством необычайной благосклонности небес, в колонке слов, написанных в нижнем углу документа, присутствовало имя основателя его Ордена, самого благословенного Лейбовича.

От счастья руки монаха дрожали так сильно, что он едва не порвал ценный документ. Он вспомнил прощальные слова паломника: «Чтобы ты нашел Голос, который ищешь». Настоящий Голос — Vox — с большой буквы, похожей на крылья снижающегося голубя, в три цвета на золотом фоне — как в «Vere dignum»[6] и в «Vidi agnam»[7] в начале страницы Служебника. О, он видел это совершенно ясно, как в «Vocalio».[8]

Он взглянул украдкой еще раз, дабы убедиться, что не ошибся, а потом выдохнул: «Beate Leibowitz, ora pro me… Sancte Leibowitz, andi me…»[9] — эта последняя фраза была довольно смелой, поскольку основатель Ордена еще не был канонизирован.

Забыв о предупреждении аббата, он быстро встал и взглянул сквозь дрожащий на солнце воздух на юг, куда направился старый странник в набедренной повязке из конопляного полотна. Но паломник давно уже исчез. Наверняка то был Ангел Господень, если не сам блаженный Лейбович, ибо разве не открыл он тайны этого чудесного сокровища, указав камень, который следовало передвинуть, произнеся напоследок пророческие слова?

Брат Френсис стоял, трясясь от праведного страха, пока солнце не покрыло краснотой вершины гор и вечер стал грозить поглотить его мраком. Наконец он вздрогнул и вспомнил о волках. Необыкновенный дар не усмирил бы диких зверей, поэтому молодой монах поспешил закончить строительство укрытия, прежде чем тьма окутает землю. Когда на небе вспыхнули звезды, монах развел огонь и приготовил свой обычный ужин из небольших красных плодов кактуса — единственное разрешенное пропитание, за исключением горсти жареной кукурузы, которую приносил каждую субботу священник. Случалось ему жадно посматривать на ящериц, бегавших сцеди камней, а по ночам мучили кошмары обжоры.

Но в тот вечер голод донимал его меньше, чем желание бежать обратно в аббатство и рассказать остальным братьям о чудесной встрече. Разумеется, это было невозможно. Пришел Зов или нет, он должен остаться здесь до конца поста и вести себя так, словно не случилось ничего необычного.

Сидя у костра, он погрузился в мечты. НА ЭТОМ МЕСТЕ ВОЗВЕДУТ СОБОР. Он даже видел его, вздымающийся из руин древнего поселения, его великолепные башни, видимые в пустыне с расстояния во много миль…

Однако соборы предназначены для крупных скоплений народа, а в пустыне жили только разрозненные племена охотников и монахи аббатства Лейбовича. Тогда он ограничил свои мечты часовней, привлекающей множество паломников в набедренных повязках… Наконец задремал, а когда проснулся, светились только угли костра. Ему показалось, будто что-то не так. Один ли он? Брат Френсис заморгал, напрягая глаза.

Из-за кучки красноватых углей на него смотрел большой темно-серый волк. Монах ойкнул и бросился к убежищу.

Это восклицание, решил он, дрожа от страха в каменной норе, не было серьезным нарушением обета молчания. Прижимая к груди металлическую коробку, брат Френсис молился, чтобы дни поста скорее кончились, а снаружи доносилась тихая поступь мягких лап.

Каждую ночь волки кружили вокруг лагеря брата Френсиса, наполняя мрак своим воем. Дни превратились в дьявольскую пытку жарой и палящими лучами солнца. Молодой монах проводил их в молитвах и сборе дров, стараясь сдерживать свое нетерпение в ожидании конца поста и пустынного бдения.

Но когда наконец пришел тот день, брат Френсис был слишком голоден, чтобы радоваться. Он медленно упаковал свою суму, надвинул капюшон для защиты от солнца и взял под мышку бесценную коробку. Похудевший на пятнадцать килограммов и значительно слабее, чем в среду первого дня великого поста, он с трудом преодолел шесть миль, отделявших его от аббатства, и, до предела истощенный, рухнул перед воротами. Братья, которые внесли его вовнутрь, вымыли, побрили и умастили его иссохшее тело, донесли, что брат Френсис непрерывно бредит о видении в набедренной повязке из конопляного полотна, обращаясь к нему то как к ангелу, а то как к святому; часто поминает имя Лейбовича и благодарит его за обнаружение святых реликвий и гоночных купонов.

Известия об этом дошли до братии, а вскоре и до ушей аббата, глаза которого немедленно превратились в щелки, а мышцы лица затвердели, как камень.

— Привести его сюда! — рявкнул сей почтенный муж таким тоном, что присутствовавший при сем хроност помчался стрелой.

Аббат ходил по келье, кипя от гнева. Не потому, что был против чудес как таковых, если они были надлежаще изучены, удостоверены и утверждены, поскольку чудеса создавали основу, на которую опиралась его вера. Но в прошедшем году он имел дело с братом Нойеном и его чудесной петлей, годом раньше — с братом Смирновым, таинственным способом излечившимся от подагры после того, как коснулся предполагаемой реликвии Лейбовича, а три года назад… Уф-ф! Эти случаи становились слишком частыми и слишком возмутительными, чтобы терпеть их и дальше. Со времени причисления Лейбовича к лику блаженных эти молодые глупцы шныряли вокруг в поисках обломков чудесных реликвий, подобно стае добродушных собак, скребущихся в двери рая, моля об объедках.

Это было вполне понятно, но совершенно невыносимо. Каждый орден жаждет канонизации своего основателя и радуется даже малейшим фактам, служащим этому делу. Но паства аббата слишком обнаглела, и их жажда чудес превращала альбертианский орден Лейбовича в посмешище в Новом Ватикане. Потому аббат решил, что каждый новый вестник чудес испытает на себе их следствия либо в виде кары за импульсивное и бесстыдное легковерие, либо в виде покаяния за дар милости в случае последующей верификации.[10]