Дельфиний мыс - Мошковский Анатолий Иванович - Страница 21
- Предыдущая
- 21/32
- Следующая
— А что это?
— Ну и память у тебя! Ведь говорил же, есть такой дом отдыха, и они большие друзья с моим папой.
— А-а, — сказал Одик. — А кто другие ребята?
— Разные… Папа Вити работает в городском… — И вдруг, подумав о чем-то другом, Виталик спросил: — А вы что, дружите с ними?
— С кем? — спросил Одик.
— Да с этими… Они на всех тут наводят страх… Мы с папой ненавидим их.
— Значит, это другие, — сказал Одик. — Мои знакомые искали амфору в бухте.
— И ты им веришь? — Виталик с жалостью посмотрел на него, склонил голову и почесал плечом ухо.
— Я сам видел. Они все время ныряли и достали ее, а сегодня носили в музей. — О том, как их приняли в музее, он умолчал.
— Делать им больше нечего, — сказал Виталик. — Бездельники. Нахалы.
Одик перевел разговор на другое. Он до сих пор, признаться, не мог до конца понять, почему Виталик и все его семейство так не любят мальчишек. Он снова решил позвать его к морю. Виталик сказал, что сходить он не против, надо только дождаться механика из телеателье: иногда на экране телевизора прыгает изображение.
— А Пелагея ведь дома.
Виталик посмотрел на него как на недоразвитого.
— Доверься ей! Вечно испортит все и напутает.
— Но она ведь старенькая уже.
— Много ты знаешь! Пятьдесят три — разве это старость?
Одик поразился: ей пятьдесят три? А он думал — семьдесят, не меньше!
— Отлынивает от работ: таких больше нет в папином семействе.
— А она что, ваша родственница?
— Немножко. — Виталик замялся. — По папиной линии.
— Кем же она приходится папе?
— Сестра… Только ты не думай — у них ничего общего нет… Папа энергичный и умный, а она… — Он вдруг словно прикусил язык: из-под черешен вынырнула Пелагея в неизменном белом платочке и длинном, до земли, темном грязном платье; лицо у Виталика сразу застыло. — Тебя кто звал? Подслушиваешь все?
Одику стало стыдно за него. А если бы слышал Георгий Никанорович, как он разговаривает с Пелагеей? Хоть бы его, Одика, постеснялся.
— Зачем мне, детка, подслушивать тебя, — сказала тетка и почему-то показала большой палец правой руки. — Я сымала с ящика с-под клубники крышку…
Виталик вдруг захохотал и с торжествующим видом посмотрел на Одика.
— Когда ты говорить правильно научишься? Какой уж год из деревни, а все «сымала», да «лётают», да «наскрозь»…
У Одика что-то заныло внутри.
— Ну чего тебе? — спросил ее Виталик. — Что из того, что ты «сымала» крышку?
Пелагея опять показала большой, черный, весь в земле палец.
— Скабку загнала… И несподручно левой вытянуть… Как бы не заядрило…
Виталик сморщился и посмотрел на ее палец.
— Иди мой руку, и только живо, а то мне некогда.
Пелагея отвернулась от них и косовато, левым плечом чуть вперед, как всегда ходила, скрылась в зелени сада.
— Ну зачем ты с ней так? — спросил Одик. — Ведь обиделась, наверно.
— Она? — искренне удивился Виталик. — Ты ее не знаешь! Устроилась на тепленькое место, питается почти так же, как и мы, а никакой благодарности. Будто папа обязан был брать ее из деревни и поить-кормить до смерти. Он думал, она будет его помощницей, а она… Она и занозу эту засадила-то нарочно, чтобы не работать.
Одик был ошеломлен и не знал, что сказать.
— А мне жалко ее, — проговорил наконец он и вздохнул. — Она такая худая.
— Ты ничего не понимаешь… Худые — они всегда крепкие и здоровые. А вы с отцом со своими телесами долго не проживете. И еще вы совсем безвольные. Не разбираетесь, что к чему… «Жалко» ему!
Одик был разгромлен: что-то в словах Виталика было и верно. Не отец ли подсказал?
У Одика упало настроение.
— А ты сказки Пушкина читал? — спросил он вдруг у Виталика, чтобы опять перевести разговор на другое.
— Кто ж их не читал! — слегка даже рассердился Виталик. — Все прочитал. Давно уже. Папа сказал, что я должен быть начитанным. Специально для меня их из Москвы выписал. Я и сейчас кое-что помню наизусть, и папа, как будто я маленький, просит меня рассказывать, когда к нам приходят гости. И особенно это место: «Князь у синя моря ходит, с синя моря глаз не сводит; глядь — поверх текучих вод лебедь белая плывет…» Помнишь?
— Помню. — Одик посмотрел на блестящие листья абрикосов, за которыми скрылась Пелагея, и зевнул.
Родители и сестра — она давно убежала от Одика — были у моря: ему не захотелось одному тащиться на раскаленный пляж, и он прошелся по асфальтированным дорожкам сада. У каменного сарая на перевернутом ведре сидела Пелагея и, приблизив к глазу палец, пыталась вытащить занозу. Одик подошел к ней.
— Дайте я попробую.
— Не вылазит… Никак не могу уцепить — нету ногтей. Придется иголкой расковырять…
Одик присел возле нее на корточки и взял в руку ее кисть, иссохшую, легкую, с устрашающе выпуклыми синими венами, точно они были не под кожей, а перехлестывали руку сверху. В ее пальце, истресканном и грязном, он увидел черную точечку и, ухватив ее ногтями, дернул вверх. Старуха вскрикнула и затрясла рукой:
— Спасибо, миленький… Выдернул!
— Не за что. — Одик встал с корточек, постоял, думая, что бы такое сказать, потому что просто так уйти было бы невежливо. — Вам тут плохо, сказал он, — когда ни посмотришь из окна, все вы в саду…
Пелагея подняла на него мутноватые, в глубоких морщинах глаза.
— Что ты, сыночек… Как же не работать — бог любит работящих, спасибо Егору, кормильцу… Чтоб без него робила? Кому нужна старуха? Ведь и подписаться-то не могу. — Она почесала длинным худущим пальцем костлявое плечо. Потом быстро огляделась и проговорила: — Иди гуляй, милый, чего тут со мной, со старухой, время тратить. Да и я совсем заболталась с тобой. Она подняла с земли цапку и ушла за сарай. Не поймешь Пелагею: он ее эксплуатирует, а она благодарит…
Через час пришла с моря Оля. Потом явились мама с отцом; они ели приготовленную накануне окрошку, оладьи, и отец все рассказывал про то, как обманчив бывает внешний вид игроков. Взять Сергея Викторовича, — до чего, казалось бы, растяпистый человек, ведь и на карты вроде бы не смотрит, а все помнит, что скинули. Все до единой помнит!
— Несчастный! — сказала мама. — Жалкий, беспробудный картежник! Для этого ты приехал сюда? Дома не было партнеров? Лучше бы купался, загорал и ходил в горы… Вон как разнесло! Тебе надо больше двигаться и активно отдыхать, а не сидеть на месте. Ведь все нервы истрепал на этих картах…
— Стоп! — сказал отец и засмеялся. — Прошу при детях выбирать слова.
Дети засмеялись громче его.
— Сходим сегодня в кино, — сказала мама, — идет «Девушка в тельняшке»; говорят, прекрасная картина.
— Так и быть, уломала жалкого картежника! — проговорил отец. — Тяжка моя участь… Иду!
«Все-таки отец хороший, все понимает, — подумал Одик, — только и правда, как ему не надоест преферанс?»
Картина не показалась Одику прекрасной, но смотреть было можно.
Зато следующий день был наихудшим днем в Скалистом. Одик не знал, куда себя деть. С утра он был с мамой и Олей на пляже и томился. Лежал на полотенце под огромной пилоткой, свернутой мамой из «Недели», и смотрел на берег, на проходивших иногда по гальке мальчишек. Знакомых среди них не было. Ну ясно, амфору они подняли со дна бухты и делать там вроде больше нечего.
Но ведь Дельфиний мыс остался на прежнем месте, и Илька еще не прошел на него. Да, может, и другие, более робкие ребята осмелятся повязать свой лоб синей лентой и захватить ведерко с белилами…
Мама по-прежнему вязала из зеленых ниток свитер — мотки сильно уменьшились, — заговаривала с соседками по пляжу, а Оля бродила у воды: охотилась за крабиками, которые были настолько глупы, что изредка давали себя поймать. Одик, за последние дни слегка охладевший к сестре, снова от скуки стал поглядывать на нее.
«А что, если рассказать маме про амфору и про Дельфиний мыс? — вдруг подумал он. — Будет ей интересно слушать?»
- Предыдущая
- 21/32
- Следующая
