Дельфиний мыс - Мошковский Анатолий Иванович - Страница 17
- Предыдущая
- 17/32
- Следующая
— Вылитый отец… — шепнул Одик. — Как похож!
— Ни капельки, — заявила Оля. — У папы совсем другое выражение…
Одик немного огорчился: ну как она не видит!
— Какое? — спросил он.
— Другое.
Федор Михайлович шел неторопливо, подолгу стоял у витрин, частенько отвечал на приветствия. У одного магазина ему через стекло витрины кивнула белокурая продавщица, а один парикмахер, бривший какого-то намыленного курортника, помахал ему рукой с опасной бритвой.
— Ой, кто идет! — Оля вдруг дернула Одика за рукав.
Навстречу им, размахивая, как в строю, одной рукой — в другой был огромный желтый портфель, — быстро шел Георгий Никанорович. Он мгновенно догнал Федора Михайловича.
— Федя, мое тебе! — сказал директор своим зычным голосом и вскинул к виску руку — не был ли военным?
— А, это ты… Здравствуй, — без особого энтузиазма произнес Федор Михайлович.
— Ну как живешь? Зашел бы. Винцо хорошее есть.
— Некогда. — Учитель смотрел прямо перед собой.
— Опять с кем-нибудь борешься? Входишь в чье-то положение?
Федор Михайлович продолжал медленно идти по тротуару, а Георгий Никанорович — крепкий, коренастый и одновременно легкий — шел рядом и не умолкал:
— Хандришь все? Копаешься в себе? Запомни, ипохондрики мало живут!
— А я с тобой в этом не собираюсь состязаться.
— Ну, бывай… Мне пора. Горисполком вызывает! — Он похлопал учителя твердой загорелой рукой по спине. — Так заходи… Жду!
Федор Михайлович ничего не ответил, и ярко начищенные стремительные туфли Карпова полетели дальше.
— Как он быстро ходит! — сказала Оля. — Как молодой.
— Ну и что с того? — ответил Одик и задумался.
— А что такое ипохондрик? — спросила вдруг Оля.
— Кто плохо ходит, — мгновенно придумал Одик. — Медленно, как вот сейчас идет Федор Михайлович. Но это ничего не значит.
— А-а… — протянула Оля.
Они по-прежнему шли за учителем.
Когда он стал у небольшого книжного магазина с пыльным окном, продавщица что-то крикнула ему, и он вошел внутрь.
— Подождем? — сказала Оля.
Они присели на каменный барьер у огромной веерной пальмы с лохматым стволом. Федор Михайлович вышел очень скоро.
В руках у него была раскрытая книга. Не та, что была зажата под мышкой, а другая, с черной обложкой, перечеркнутой белыми молниями.
Он на ходу читал ее.
— Пошли, — шепнул Одик, и они двинулись за ним.
С учителем здоровались, как заметил Одик, не приезжие, не отдыхающие, а местный, коренной люд. Федор Михайлович, не отрывая от страниц глаз, отвечал и даже называл имя-отчество или только имя встречного.
— А может, он не совсем нормальный? — спросил Одик.
— Ну да! — обиделась Оля. — Тогда ты — вообще псих… С тобой мальчики и знаться не хотят, а с ним…
— Хватит! — оборвал ее Одик. — Вспомнила!
Они шли за учителем по пятам, шли неотступно и осторожно заглядывали ему в лицо. Он читал. Переходя дорогу, он лишь на миг оторвался от книги и снова углубился.
— Что он читает? — спросила сестра.
— «Альберт Эйнштейн», — шепнул Одик.
— А-а, как же! Знаю, — сказала Оля. — Это его кино — «Броненосец Потемкин». Старое, без звука… По телевизору показывали.
— Сказала! Кино-то Эйзенштейна!
Вдруг об асфальт что-то громко стукнулось — книга! Федор Михайлович по-прежнему шел и читал. Оля нагнулась и схватила книгу. Одик тотчас вырвал ее у сестры, погрозил пальцем и подбежал к учителю.
— Федор Михайлович, вы потеряли!
Учитель поднял голову, сунул книгу под мышку и посмотрел на Одика.
— Спасибо… Где это я тебя видел? Не с экспедицией подводников?
— Да, это был я, — сказал Одик, смутился и отступил в тень платана, но тут вперед нахально выскочила Оля.
— А что они там ищут все?
— О, это только у них можно узнать, и мне не говорят.
Может быть, Одик с сестрой и узнали бы что-нибудь новое, но помешал мотоциклист с черными бачками. Он проезжал мимо, приостановил возле них машину и упер ногу в остроносой туфле в край тротуара.
— Привет, Михалыч! Жив-здоров?
— Как видишь.
У мотоциклиста было блестящее, крепкощекое лицо.
— Еще вызывают? — спросил он. — Смотри, они умеют мстить.
— Ехал бы ты, Павел, своей дорогой.
Но мотоциклист и не думал уезжать. В глазах его светилось любопытство и участие.
— Не опознал? От тебя ведь все зависит — мог и забыть их лица, не днем было дело… Мог ведь забыть?
— Не мог.
— И напрасно. Ничего тебя, Михалыч, не научило. Помнишь, в школе…
— Ну, всего. — Федор Михайлович пошел дальше и уткнулся в книгу.
«Опять эти секретные разговоры, — подумал Одик. — Кто это ему все грозит? Кого он должен опознать? И что было в школе?» И здесь его мысль внезапно перекинулась на другое: а умеет он играть в преферанс? Конечно, умеет. Должен уметь. Но и все же трудно было представить его на солнцепеке, озабоченного, с веером обтрепанных карт в руке.
Голова Одика пухла, тяжелела от вопросов и догадок…
Все это было вчера. Вчера, когда он думал, что уже почти подружился с ребятами, особенно с Катраном, и что у него начнется теперь другая жизнь.
Но сегодня мечта его рухнула. И все из-за Ильки, из-за его идиотской шутки.
Когда Одик вернулся домой, мама спросила:
— Ну куда тебя все носит? То от дома отойти боялся, а то…
— Да никуда меня не носит, — ответил Одик и хотел уже рассказать про амфору, про ребят и Федора Михайловича, но от одной мысли о том, чем все это кончилось, у него совсем испортилось настроение, и он не рассказал. Не могу же я весь день валяться на раскаленных камнях и смотреть, как ты вяжешь, а папа дуется в свой преферанс.
— Скажите пожалуйста! — блеснула глазами мама, и Одику показалось, что она осталась довольна им.
Вечером отец сказал маме:
— А тут ничего, правда?
— Ничего… Совсем ничего! — ответила мама. — Впервые за столько лет отдыхаю. И Одик с Олей, по-моему, не скучают… Одно вот беспокоит меня: явится его сын — найдем ли что-нибудь подходящее?
— Но Георгий Никанорович обещал.
— А если только из вежливости? Теперь ведь все больше и больше народу приезжает сюда. Самый сезон. Скоро и студенты нахлынут… Что тогда делать будем!
— Ай! — сказал отец. — Не хочу на отдыхе ломать голову. Как-нибудь уладится… Он ведь порядочный человек и не мог бросать слова на ветер…
«Много вы знаете о нем», — подумал Одик, но вслух ничего не сказал. И еще больше помрачнел.
Мальчишки и Федор Михайлович не выходили у него из головы.
Интересно, склеится амфора или нет?
Амфора склеивалась.
Комната, где жил Миша, звенела от голосов. Его отец был на службе — в отделении местного госбанка; его мать, старшая сестра из санатория нефтяников, принимала отдыхающих в процедурном кабинете, и мальчишкам никто не мешал. Илька, стараясь делать это незаметно пристально оглядывал комнату: на стене висела большая карта Черного моря, исчерченная красными линиями, утыканная флажками возле Скалистого, который и назван-то не был, а лишь был отмечен микроскопической точкой, словно муха ее посадила. Под картой стоял Мишин столик, а на нем — навалом разных пыльных обтрепанных книг, сложенных карт и схем; книги стопками лежали и под столом. У двери громоздился синий потертый диван, посреди комнаты — широченный овальный стол и тяжелые, с засаленной обивкой стулья; в углу виднелся приемник, и не маленький, транзисторный, какие сейчас у всех, а громадный, ламповый, давно вышедший из моды, с поцарапанным корпусом и неуклюжей ручкой настройки.
«Неважно живут, — подумал Илька. — Обстановочку давно пора менять… А гонору сколько! Или из-за этой вот исчерченной карты на стене? Тоже мне, великий исследователь Черного моря…»
- Предыдущая
- 17/32
- Следующая
