Оборотный город - Белянин Андрей Олегович - Страница 39
- Предыдущая
- 39/67
- Следующая
— До сих пор по сваей жене таскует, да, — сочувственно закончил отец Григорий. — Ка мне в храм ходит, сыдим, «Сулико» поём, плачем… Но ты к нему нэ хади — атравит. Слёзы одно, а бизнес есть бизнес. О, вот и арка уже, савсэм пришли!
— Сколько же их у вас тут?
— Арок? Многа! В Оборотный город разные пути ведут, попасть легко, выбраться трудно. Но ты со мной, э! Никто нэ тронет, нэ бойся, я тебя в абиду нэ дам, я…
Бабах!!! Из-за арки громыхнула страшная как грех старушка-аркебуза, и тяжёлая свинцовая пуля впилась в стену над моей головой, чудом не пробив папаху. Я молча подобрал кусочек свинца, размером с китайское яблочко, и ткнул под нос бесстыжему грузинскому батюшке…
— Ты что дэлаешь, шакал бэзмозглый?! — Отец Григорий тут же оставил на меня корзину и, кинувшись к арке, выхватил оттуда за грудки огорчённого промахом охранника. — Ай, морда твоя козлиная, нэ видишь, кто идёт, да? Я тебя за такое дело сваей рукой закопаю, а патом ещё от церкви отлучу, кутык бабуиновый!
Лично я такого слова не слышал, мне было интересно, при случае спрошу перевод.
— Чего, чего, чего надо-то?! — вяло огрызался бесёнок. — Нормально всё, раз ружьё есть, то пальнуть обязан!
— Зачэм кунака моего стрэлял? Зачэм «руки вверх» нэ говорил? Зачэм мазал?!
Пока эти двое препирались и спорили, я спокойно подошёл поближе, заглянул за арку и, найдя в уголке солдатскую лядунку с порохом и пулями, тихо булькнул туда немного самогону. Ну их, этих бесов, ненадёжный народец, так и норовят после всех мирных переговоров тебе же в спину шмальнуть. А с мокрым порохом искушения меньше…
— Эй, ты, случаем, не Иловайский будешь? — неожиданно обратился ко мне рогатый охранник. — Хозяйка-то приказ выдала — всех Иловайских до неё пропускать беспрепятственно!
— А чего же стрелял тогда? — удивился я.
— А насчёт того, чтоб не стрелять, указаний не было, — нагло ответил он, за что ещё раз словил меж рогов твёрдой батюшкиной рукой. Да этих упёртых лупи не лупи, мозги и так по гроб жизни отбитые, зато храбрости хоть отбавляй. Ладно уж, пойдём дальше, раз Катенька уже позаботилась о пропуске на мою персону…
— Гад такой, — бормотал всё ещё не остывший священник, пока мы удалялись от арки, и вдруг, резко развернув меня за плечи, заорал в полный голос: — Стрэляй давай, да!
— Хренушки, — скорбно донеслось в ответ. — Ктой-то мне весь порох обмочил…
— Ха! — опять развернул меня батюшка, сияя белозубой улыбкой, как солнце над Тифлисом. — Шутка такая смешная, э! Я знал, что ты ему порох мочил, я всё видэл, пашутил с табой, да!
Я хмуро выгнул бровь. Нечисть, она и есть нечисть…
Всю дорогу до города этот грузинский юморист трещал не переставая, избегая встречаться со мной взглядом. Вот и гадай теперь, когда он успел столковаться с бесом насчёт второго выстрела. Никому доверять нельзя.
Кроме разве что той же Катеньки, да и она, по совести говоря, меня всерьёз не держит, а так, ради контакта с представителем человеческого племени данного исторического отрезка. Интересно, так у неё самой-то парень есть? Надо будет непременно спросить при встрече, а то буду вот так долбить лбом ворота её сердца, а она, поди, давно другому обещана?! Тогда чего уж, пожелаю счастья молодым да и пойду восвояси на Гребенскую линию проситься, под пулями чеченскими буйну голову сложить…
А что? Зато, говорят, там красиво — горы, вино, шашлык, фрукты разные, не сразу же убьют-то? Но как только — чтоб Катьке-изменнице вот в тот же день письмо роковое отправилось, дескать, «погиб Ваш хорунжий Всевеликого войска Донского Илья Иловайский, умер, весь кинжалами вражескими исколотый, с Вашим светлым именем на устах. И сотворите ради него милость Божию, коли когда мальчика родите, так назовите Илюшенькой». А в конце письма эдакий романтический рисунок — кровоточащее сердце, пронзённое стрелой амура.
Тьфу! Самому противно, надо ж было такое придумать…
А на входе в городские ворота меня торжественно встретили два русоволосых красавца, в нарядной одёжке, бледные, как кефир, но с широкими улыбочками до ушей. То есть парни и рады меня видеть, но активно проявлять свои чувства тоже не рискуют, по причине того, что к каждому за правую руку привязана адская собака, из тех, что охраняет Хозяйкино жилище.
— Здорoво дневали, братцы! — Я кивнул упырям и приветливо потрепал по загривкам ужасных псов. — Чего кислые, как англичане или русские щи?
— Ты это, хорунжий, руками тока не сильно размахивай, — осторожно попросил Шлёма. — А то энта помесь тигра с крокодилом чуть чего кусают кого поближе за что помягче. Больно, спасу нет…
— А так всё хорошо, — поспешил успокоить изумлённых таким поклёпом псов миротворец Моня. — Хозяйка как тебя у арки увидела, так сразу нас навстречу отправила в качестве почётной гвардии и охраны.
— Ай, какая охрана, зачэм глупые вещи гаваришь, э?! Я сам кунака сваего вездэ проведу, одын всэх зарэжу, сам Иловайского буду…
Два пса одновременно оскалили страшные зубы, и отец Григорий на том же накале резко поменял концовку предложения:
— …таким храбрым звэрям передавать в целости и сохранности! Бэрите, да! Заботьтесь о нём, бэрегите его, он же для меня как брат! — И, уже повернувшись ко мне, с заискивающей улыбкой добавил: — А ещё весь корзин нада в церковь занести, это па дароге. Нэдалеко. Савсэм рядом, э?
— Полчаса как минимум и совсем в другую сторону, — честно предупредили меня упыри.
Грузинский батюшка попробовал было цыкнуть на них, но, встретившись взглядом с немигающими собачьими глазами, бодро взвалил продукты себе на спину и исчез, как предрассветная дымка над горой Машук.
— Мы так поняли, что ты сейчас без своего Прохора?
— Он наверху остался, прикрывая мой отход, — не моргнув, соврал я. — И кстати, уж извините его, он не со зла на вас наехал, просто беспокоится за меня.
— И правильно делает, — сурово насупился Моня. — Иловайский, ты ить не в первый раз в наших краях, почему без оружия? Ни сабли, ни пистолетов, даже обычной нагайки не взял! Тебе тут курорт, что ли?
— Да ему, видать, жизнь надоела, — повысив голос, поддержал Шлёма. — Вот скажи, бутерброд ходячий, что ты будешь делать, ежели я сейчас тя укушу?
Ответ мог быть только один, короткий, прямой и максимально красноречивый. В смысле так, чтобы сразу с ног долой, клыки настежь, коленки вовнутрь и лёгкий дым из отпавших ушей. Вроде получилось…
— Ты не насмерть его?
— По-моему, нет, — неуверенно успокоил я огорчившегося Моню. — Ты его по щёчкам похлопай или водичкой побрызгай, глядишь, и отойдёт.
— В мир иной?
— Да ладно! Я же его не дубиной, а кулаком. У нас в станицах даже пятилетние дети такой удар держат. Вот если б наотмашь, с разбега, да не в челюсть, а в лоб…
— Ага, то есть такое у вас дети уже не держат. А девушки?
— Девушки держат. Ещё и сдачи дают, не стесняются.
— Милое у вас воспитание на Дону. — Моня склонился над распростёртым другом и, поразмыслив, предложил: — Слушай, может, тебе самому до Хозяйки пройтись? А чтоб никто ничего худого не помыслил, так ты обеих собак себе возьми. Справишься?
— Легко. Только перед Шлёмой неудобно как-то…
— А я без претензиев, — на мгновение пришёл в себя балдеющий упырь. — Ещё чуток полежу, и повторим, да?
— Мазохист, — извиняясь, пробормотал Моня, передавая мне два поводка.
Я позволил псам вылизать битую Шлёмину физиономию, уточнил направление и вольным шагом двинулся в путь. Адские создания, виляющие хвостиками, действительно показали себя самой надёжной и бескомпромиссной охраной.
Помню, разок на меня слишком откровенно облизнулись двое незнакомых вампиров — собачки лениво гавкнули, и кровососы резко предпочли сделать вид, что просто целуются.
Потом сумасшедшая ведьма на метле попыталась, завывая, на бреющем полёте цапнуть меня за воротник и увлечь к себе в печную трубу. Псы в одновременном прыжке вырвали из-под неё помело, сгрызли, а потом ещё и оплевали опилками спикировавшую в соседний забор бедняжку.
- Предыдущая
- 39/67
- Следующая
