Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 2

Первая решительная «битва за Ленинград» назначена на сегодня в Кремле. Если проиграть ее — можно и не вернуться в город.

Киров встрепенулся, тряхнул кудрями, грозно икнул, словно рыкнул, взял со стола собранный портфель, но не шагнул прямо в коридор, а направился зычными шагами вокруг, по анфиладе комнат, каждая из которых была украшена чучелами охотничьих трофеев хозяина — лис, волков, тетеревов и даже ничтожной сороки. Сталин, приехав однажды в гости, остроумно пошутил:

— А если бы ты, Маратик, покончил с собой, то в последней комнате могла быть твоя чучела. Самая большая!

Что операция возможна только на Большой земле, выяснилось тогда быстро, через пару дней после атаки красного квадратика.

Генриетта Давыдовна сложила в ладанку документы (паспорта, благодарности с работы, справку, заявление) и, глубоко вздохнув, отправилась в присутствие. Еще в начале прошлой недели эвакуация была открыта, народ поголовно отказывался, теперь сообразил да поздно. Сотни желающих заполонили узкий, как указка, коридор, увешанный десятками экземпляров одного плаката, призывавшего вовсе не в эвакуацию, а в ополчение. Плакат стыдил, просители косились на него неприязненно. Очередь соблюдали исключительно локтями и лужением глоток. Шквал запахов, где дорогие духи перемешались с гнилью и потом, сразил Генриетту Давыдовну. Она потеряла полсознания: лишь этим можно объяснить, как продержалась она в слабоосвещенном коридоре с горчичными стенами два битых часа.

Особо вонючий инвалид решил сыграть на человечьей брезгливости: ловко размотал бинт на культе, обнажил гноящиеся раны, чтобы пропустили вне очереди. Но толпа на миг дружно организовалась и вышвырнула инвалида считать ступеньки на лестнице присутствия. Под шумок кто-то полез в ладанку Генриетте Давыдовне, та закричала, схватила вора за руку, и он шустро растворился в людском месиве, умыкнув один листок. Как оказалось, именно заявление.

Тут распахнулась замкнутая прежде дверь, за которой еще один чиновник вдруг начал прием. Не то удивительно, что распахнулась она перед носом Генриетты Давыдовны — случайность, подфартило, со всяким бывает — а то удивительно, что Генриетта Давыдовна ушустрилась туда шмыгнуть. Она была хрестоматийной недотепой, всюду и всегда терявшей любую самую малую выгоду. А тут шасть — и уже сидит первой на приеме у свежего чиновника, и говорит с жаром. Большей частию, правда, об украденном заявлении. Чиновник отнесся сердечно, утешил — в том смысле, что заявление-то пустяк перемарать, дал бумагу. Но пока Генриетта Давыдовна писала, он как-то очень буднично, с зевком, отобразившим октаву вставных зубов — три серебряных и четыре золотых через один — дал понять, что шансов едва ли не меньше нуля. Намекнул на взятку, даже сумму назвал, Генриетта Давыдовна аж переспросила (не думала, что такие суммы бывают вообще).

Рыжков Юрий Федорович, друг и сосед — завотделения госпиталя, между прочим — сам погрузился в бюрократические коридоры, побежал к влиятельным коллегам, но вынужден был признать швах.

Самое грустное — нельзя было толком и объяснить, чем Александр Павлович заслужил особое к себе отношение. Обычный-преобычный учитель литературы, а что лучший в мире, только ученикам известно. Даже звания заслуженного не получил: собирались пару раз выдвинуть, но предпочитали партийцев.

В общем, уже две недели как стало понятно, что Александр Павлович скоро умрет.

— А если бы ты, Маратик, покончил с собой шампуром в глаз, — так еще пошутил раздухарившийся после третьей бутылки вина Сталин, — то партия имела бы в активе чучелу Цыклопа!

— В пассиве, Иосиф! — поправил Киров, не до конца прочувствовав каламбур.

На что Иосиф и вовсе нехорошо пошутил.

Варя доела кашу, выпила чаю, посуду вымыла, быстро собралась, глянула в зеркало, поморщилась. Наклонилась к маме: ритмичное, спокойное бу-бу-бу; кажется, еще чуть-чуть, и можно разобрать слова. Стукнулась в дверь напротив:

— Генриетта Давыдовна, вы Кима через полтора часа разбудите, чтобы бежал в булочную на угол Разъезжей. Там последние дни регулярней завоз.

— Сан дут, ма шери! — откликнулась Генриетта Давыдовна, что означало: «несомненно, моя дорогая».

Она имела привычку вставлять слова из французского языка, который и знала-то не слишком хорошо. Тогда ее голос звучал как-то по-особому, чуть аристократично и устало. И голова на тонкой шее будто запрокидывалась, и руки едва заметно заламывались, а если на Генриетте Давыдовне была шаль, то шаль — запахивалась.

Будто бы Генриетта Давыдовна словами этими переносила себя на мгновение в другую жизнь, туда, где… Даже и неизвестно, что: ну салоны, что ли, сам Париж с бульварами, старый ли Петербург.

С началом войны она стала употреблять французские слова чаще.

Варенька и Ким Рыжков отоваривали карточки на всю квартиру (кроме, понятно, круглой единоличницы Патрикеевны). Варенька занимала очередь, но потом ей нужно было на работу, и Ким ее подменял.

Самолет приземлился и сразу замер, как в болоте застрял. Дождя особого не было, так — морось, но ветер и впрямь наяривал. Война куда-то исчезла: ни столбов огня вокруг, ни канонады. И тьма.

Встречающий возник в виде вспышки спички в коробочке ладоней. Поднес огонь к лицу прибывшего, сличил.

Молча дошли до машины, отъехали пару километров и свернули с трассы, схоронились в деревьях.

Ждали долго, полчаса. Постепенно светало; когда в сторону аэродрома пронесся кортеж гигантских автомобилей, они были явно чернее фона.

Как Зина Третьяк поднимается в корзине под аэростатом к шпилю Адмиралтейства, приметила Света Чижик, варенькина подруга и одноклассница. Зина шла тремя классами выше и была в школе девушкой знаменитой — юношеская чемпионка С.С.С.Р. Портрет ее не просто красовался в центре стенда «Выпускники-отличники» — Зине посвящалась еще и отдельная постоянная стенд-газета «Покорительница вершин». Там была вклеена статья из «Смены», две перерисованные медали и фотография: Зина Третьяк на вершине, в полупрофиль, смотрит в небо, а над стриженой головой — облака и орел.

В нее были влюблены все мальчишки, даже сильно младшие. Даже Арька прямо при Вареньке сказал однажды, что Зина «роскошная женщина». И явно чужой тон этих слов, и само слово «женщина», непривычное применительно ко вчерашней школьнице, пусть и чемпионке, заставили Вареньку покраснеть, и она несколько дней Арьки чуралась. Ну, насколько его возможно чураться.

— Ты ничего не перепутала, не перепутала? — переспрашивала Варенька Чижика. — Зина Третьяк… она же… Точно это она была, Зина Третьяк?

Чижик, известная правдивостью и внимательностью, обижалась. А не верила Варя потому, что однажды Арька, дежурный по классу, забыл проверить перед географией мел. Пришлось бежать в учительскую во время урока. Вернувшись, Арька улучил момент, повернулся к Вареньке и Чижику и прошептал:

— Там в коридоре Верблюд Зинину фотографию удаляет!

Верблюдом преподавателя истории и партийного активиста Понькина прозвали за большой нос и привычку звучно плевать во все подходящие емкости: в урну под лестницей, в санфаянс в туалете. В остальном историк был человеком аккуратным и даже любил хорошие костюмы.

— Нет-нет, — воскликнула Варенька. — Как же так? Поправляет, наверное!

— Говорю тебе, вытаскивает из рамки! А стенд-газету уже снял, она у него рулоном…

— Арвиль Рыжков, — повысила голос Генриетта Давыдовна. — Мне кажется, вы хотите нам рассказать о месторождениях мела…

А позже Верблюд объявил на комсомольском собрании, что Зина Третьяк оказалась финским шпионом и членом подпольной молодежной организации, которая планировала убить товарища Кирова.

— Это же хорошо, что ты видела Зину! — восклицала теперь Варенька. — Значит, все хорошо, значит, ее реабилитировали! Мы ведь знали, знали, что она не шпионка!