Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна - Страница 47
- Предыдущая
- 47/107
- Следующая
– Да что ж это такое! – возмущалась Стенина. С такой же точно досадой её мама взывала к неодушевлённым предметам, которые порой вели себя как одушевлённые – и пакостили в полный разворот. Терялись, не работали и вообще отбивались от рук. – Я что, похожа на человека, к которому можно вот так запросто?..
Серёжа выводил Тамарочку из двора, как коня из стойла – пришпоривал педали, бил по рулю, будто по шее – куда делись торопливые кроличьи перебирания? В глаза Вере доктор не смотрел, и это правильно – водитель должен смотреть на дорогу.
– Да это я неизвестно на кого похож! – в сердцах выпалил Серёжа. Голос у него был горьким, как полынь. – Теперь вы будете про всех врачей плохо думать.
– С чего это? – удивилась Вера. – Какие-то смелые у вас обобщения.
– Я чувствую ответственность… – начал было Серёжа, но тут же умолк, потому что Тамарочку едва не впечатала в стену «Газель», продвигавшаяся по двору привольно, как по восьмирядному хайвею. Вера воспользовалась моментом, чтобы продолжить Серёжину мысль:
– За всю медицину? Это вы зря, батенька.
Серёжа перекрестился, разъехавшись с «Газелью» на дистанции в несколько миллиметров, и впервые за последние десять минут улыбнулся.
– Понимаете, Верочка, в нашем возрасте совершенно негде знакомиться. И некогда, я ведь работаю почти всегда, а теперь, когда мамы не стало… – Серёжа вскинул голову, шмыгнул носом, и Вера испугалась, что он расплачется. Она боялась мужских слёз сильнее, чем мужчины боятся женских. – Я стараюсь пореже бывать дома. У меня только Песня, больше – никого.
– То есть вы считаете, что главная причина вашего одиночества – нехватка времени? – уточнила Стенина.
– Да, – обрадовался Серёжа, быстро и радостно глянув на неё своими репейными глазами. Вера вновь испытала желание отцепить от себя его взгляд – даже пальцы непроизвольно скрючила. – Очень точное определение, да. Нехватка времени.
– А вы не пробовали знакомиться в Интернете? – спросила Вера. Ей вдруг стало жаль этого недокрученного Серёжу, который нёс на себе ответственность за реноме всех врачей мира – как атлант, согнувшийся под каменным балконом. Жил себе с мамой, время от времени тайком навещал девчонок с автовокзала, машина «Малютка» стирала бельё… Как вдруг мамы не стало – и теперь не от кого было скрывать девчонок, но как раз по этой причине ходить к ним он больше не мог. Медсестричка посоветовала завести кота, а у Серёжи – аллергия. Выбрал сфинкса, с такой родословной, что можно сразу в князья. Привязался к нему, конечно. Серёжа рассказал Вере почти всю свою жизнь, хотя они ещё даже не подъехали к Россельбану. Ей было неловко прерывать доктора в момент кульминации, но телефон трясся в сумке и Вера искала его на ощупь, как медведь елозит лапой в дупле с мёдом.
Звонила Лара. Надо же, вспомнила про мать.
…Вера никогда не забывала, что она – мать. Это было главным делом её жизни, и потому, возможно, она не сумела добиться того, о чём мечтала, и не научилась мечтать о том, чего же она хочет добиться. И первое, и второе всё ещё проходило для неё по рангу загадок, а в материнстве сомневаться сложно. Ребёнок не спрашивает, хочешь ли ты быть его матерью – разве что Евгении мог прийти в голову такой нелепый вопрос.
– Тётя Вера, ты когда-нибудь хотела, чтобы у тебя была ещё одна дочка? – спросила она однажды.
– У меня и так уже есть ещё одна, – сказала Вера.
– Кто? – вскинулась Евгения, и Стенина ответила со всей искренностью, какую только могла выискрить:
– Ты, дурочка.
Евгения обняла её, и Верина кофточка намокла от слёз в том месте, где она прижималась. Стенина не сразу поняла, что это – слёзы. Надо же! Евгения, покидавшая небесные кладовые с полными руками подарков (её догоняли, вручали ещё и ещё), была, оказывается, несчастным ребёнком! Зато Лара, занимавшая в своём классе первое место по росту и последнее – по успеваемости, обладала тогда поистине нечеловеческим оптимизмом.
Да, ребёнок не спрашивает, хочешь ли ты быть его матерью, легко ли тебе его любить и что для тебя означает материнство. Но Вера была готова к таким вопросам – на первый и второй ответ положительный, а «материнство – это смысл жизни».
Удобно, когда смысл воплощён в одном человеке – не надо разбрасываться, сомневаться, искать других оправданий собственной жизни. Вот он, смысл, – с топотом несётся домой из школы, выуживает из супа луковые кольца и раскладывает на бортиках тарелки, купает стадо Барбий в «малированном» тазике… Лара прелестно, как никто не умел, коверкала слова, – Евгения, та сразу говорила правильно и скучно, а Лара каждый день выдавала что-нибудь уморительное. «Уроки можно не делать, у нас будет военная игра “Озорница”!» «Этот мальчик ругает нас трикотажным матом!» Вера тут же заносила «озорницу» и «трикотажный мат» в специальный блокнот – красивый почерк и проставленные даты в ожидании грядущих биографов.
Именно поэтому Стенина так тяжело переживала возвращение зависти – мышь покушалась на смысл её жизни. К счастью, после памятного пьянства у Калининой Вера полюбила доливать в свои вечера вино, а по выходным иногда и обедала с бокалом какого-нибудь грузинского напитка цвета латвийского флага. Пьяная мышь вела себя предсказуемо, как и сама Вера: первая умолкала, вторая садилась на телефон.
Звонила чаще всего Юльке. Копипаста, по собственному определению, переживала «бесконечно сложный период», и что бы ни думала об этом Стенина, как бы внутри себя ни злорадствовала, снаружи всё выглядело безупречно, как в детской книжке о верных и преданных друзьях. Каждый вечер Вера знакомилась с новыми нюансами Юлькиных страданий, давала ожидаемые советы, успокаивала, утешала, учила, у-у-у.
Прежде чем набрать номер, Вера открывала книгу и новую бутылку. Она успевала и читать, и выпивать, и слушать, тем более что Юльке было не так уж важно, слушают её или нет. Ей хотелось по словечку выпустить из себя скопившуюся боль – как змеиный яд высасывают по капельке из раны. Однажды, впрочем, книга попалась интересная – и Вера перелистнула страницу слишком поспешно и громко.
– Стенина, ты чем там шуршишь? – подозрительно спросила Юлька. Вера нашлась:
– Да это Евгения! Рисунок принесла показать.
– Бедная моя девочка, – запричитала Юлька. – Я жуткая мать! Но мне бы сейчас с собой разобраться, Верка. Ты-то ведь меня понимаешь?
– Я-то, конечно, понимаю, – врала Вера.
Как можно добровольно лишать себя главной радости жизни – смотреть, как растёт твой ребёнок? Тем более, уточняла ещё не до конца опьяневшая мышь, такой ребёнок, как Евгения. Ещё неизвестно, кто больше теряет в таких случаях, мать или дочь.
Ближе к одиннадцати Стенина пыталась трубить отбой – молчала даже в тех местах, где от неё ожидались драматические «ах», «да ты что» и «вот какая же он всё-таки сволочь». Вздыхала. Демонстративно переходила на шёпот, потому что девочки уже спали. На самом деле девочкам разговор не мешал – но после одиннадцати обычно звонил Сарматов. Стоило только положить трубку, как телефон тут же тренькал заново – и Вера поспешно отзывалась, хотя уши горели от предыдущего разговора, как будто её ругал весь трудовой коллектив в полном составе. Она любила разговаривать с Сарматовым, поэтому закрывала книгу и только иногда прихлёбывала вино, стараясь делать это бесшумно.
Сарматов появился ровно через две недели после неудачной попытки ограбления, о чём успели позабыть все, кроме несчастной кассирши. «Девушку в берете» реанимировали, но теперь она отшатывалась от Веры с выражением ужаса на лице. Стенина много раз пыталась позвонить Сарматову, но каждый раз отключалась ещё до того, как в трубке звучал первый гудок. А когда увидела его вечером у входа в музей – обрадовалась.
– Будем снова бегать по Плотинке или поедем в гости к моим друзьям? – спросил Сарматов, по-хозяйски вырывая из Вериных рук пакет. Она в перерыв сбегала в кулинарию на Малышева, купила расстегаи с рыбой – их любили и Лара, и Евгения.
– К друзьям. – решила Вера. – Но расстегаи я домой заберу, это для девочек.
- Предыдущая
- 47/107
- Следующая
