Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна - Страница 22

• Предыдущая
• 22/107
• Следующая

Когда родилась Лара, из Петербурга с оказией прибыл пакетик – внутри обнаружилась брошка с камушками: один выбит, как глаз в драке, но те, что остались, были несомненно ценными.

Роды прошли легко – Вера как песню спела (первый куплет – соло, второй – вместе с Ларой).

Должно же было в этот год случиться хоть что-то хорошее.

В машине сладко пахло бензином.

Таксист чувствовал себя виноватым, что задержал пассажирку, и потому развлекал её интересным разговором:

– Вы за кого голосовали?

– Что? – Вера, вынырнув из мыслей, не сразу поняла, о чём и кто с ней говорит.

– За кого голосовали, спрашиваю? На выборах?

– Я на выборы не хожу.

Таксист осуждающе глянул в зеркало дальнего вида, но не поймал ответного взгляда. Потом ему в очередной раз позвонили – таксист называл позвонившего «заяц» и говорил с этим зайцем очень тихо, чтобы Вера не слышала нежных подробностей. Даже у этого таксиста, хотя он немолод и некрасив, был близкий человек, пусть и с дурацкой кличкой. «Даже бегемот уже моложе тебя», – однажды сказала матери Лара в зоопарке, глядя на табличку с объявлением «Бегемоту Алмазу – 25 лет!».

Вера уткнулась лбом в окно, смотрела на февраль. Был он в этом году какой-то неправильный. Ночная метель и утренний Грабарь сменились плывущей сангиной подтаявшего, грязного снега. Сегодня страна, как научили, отмечала праздник влюблённых: то здесь, то там алели сердца на витринах, и по радио кто-то вещал про «валентинки».

Впервые об этом странном празднике Вера услышала от маленькой Евгении. Той было, кажется, года три, шкодный, по мнению Копипасты, возраст. Юлька давным-давно вышла на работу в редакцию еженедельника, а девочку пристроили в садик.

На дверце шкафчика картинка – юла. «Мамин портрет», – шутила Вера, когда приходила за Евгенией. Няньки поджимали губы, глядя, как малышка сама застёгивает пальто – не с той пуговицы. Как шарит по раскалённой батарее – ищет варежки в катышах. Всё у неё было вечно не по размеру, мало-узко или велико-широко. И платье к новогоднему утреннику ненарядное, и про банты забыли. А у всех девочек были бархатные платья и такие банты – взлететь можно!

– Иди сюда, горечко, – говорила Вера Стенина и, не спуская с рук двухлетнюю Лару, кое-как перестёгивала пуговицы, находила варежки, поправляла шапочку. Шапочка у Евгении то и дело съезжала набок, открывая злобным морозам нежную ушную раковинку.

– Тётя Вера, дай подержать Лару, – просила Евгения. Няньки кудахтали: куды тебе её держать! Вон какая справная девка! Три подбородка – как у министра!

Вера наливалась гордостью, что приятно булькала в горле, как мятное полоскание.

Евгения была худенькой, под глазами – темно. И пахло от неё удушливо, как от хомячка.

– Ест безобразно, – сообщали няньки. – Рыбные котлеты пробывали впихнуть, так она их вырвала.

Вера честно доносила до Копипасты эти сообщения – мать-юла пыталась слушать, но видно было, как скучны ей все эти котлетки, варежки и платья.

– Наигралась в мамку! – подытожила старшая Стенина, когда Вера впервые в жизни нажаловалась ей на подругу. – В шесть лет повесит ключ от дома на шею – и вперёд!

Вера бы так не смогла. Она для Лары – всё, что нужно, и с горкой.

Как будто из неё вынули весь эгоизм, а на его место вложили страх за дочку.

Перед сном Вера гоняла в голове страшные картины: а что, если Лара заболеет? Или её украдут? Недавно в Юлькиной газете прошла статья – в песочнице оставили девочку на пять минут, мама отвернулась с подругой перемолвиться. Ля-ля-ля, – а девочки уже нет в песочнице, только совочек торчит красненький. И никто ничего не видел, просто исчез ребёнок. Искали по всему городу, а через день она в той же песочнице сидит. Живая. Но уже только с одной почкой.

Мир вокруг, да что с тобой? Ты всегда был таким понятным! Вера, может, и не любила тебя – но никогда не боялась. Даже в тот жуткий год не боялась. А сейчас она стала – сплошной страх. Жизнь целиком перелилась в Лару – в эти толстенькие ручки, сжимающие булочку, в эти глаза – то синие, то зелёные, в зависимости от освещения. Первый зуб застучал по ложке в два месяца. Зубастая, журналисткой будет! – шутила Копипаста.

Вера отправляла в Петербург фотографии Лары, вела прилежную летопись, описывала вехи жизни. Первый зуб, первое слово, первый шаг. Локон в конверте. Лидия Робертовна отвечала через раз, хвалила фотографии, но просила не присылать так помногу – хранить негде.

Копипаста, в которой проснулось мрачное остроумие, однажды сказала:

– Представляешь, Верка, альбом последнего года жизни? Последний зуб, последнее слово, последний шаг!

А мама заявляла (не без некоторого злорадства – пусть и припудренного):

– Вот теперь, Веруня, ты меня поймёшь.

Всё было теперь другое – и Вера, с её искусством и обострёнными чувствами, с трудом обживала эти перемены. Хорошо хоть зависть не возвращалась – святой Георгий пронзил недостойное чувство копьём, как на картине Уччелло[13]. Спасибо, Гера, и за это…

И пусть Юля Калинина по-прежнему была красивой – ну и что. У Веры была Лара. У Юльки – поиски счастья. Она его искала повсюду, азартно и безуспешно. Счастье пряталось и посылало вместо себя фальшивки, одну за другой. Вера снисходительно слушала рассказы Копипасты – как та познакомилась с одним почти известным артистом и на улице, в сумерках, на глазах у всех…

– Вчера же холодно было! – удивлялась Стенина.

Всего через неделю Юлька, как царевна из сказки (или картёжник, если царевна вам не нравится), доставала из рукава другую историю: она ездила в Тагил в командировку и познакомилась там с молодым директором совместного предприятия. Совмещалось предприятие с немцами, а директор был с тонким носом и ледяным обращением. Этакий злой волшебник. Копипаста уговорила его приехать в Екатеринбург и решила показать всю свою красоту разом, поэтому и побежала встречать его на улицу в джинсовых шортах и ажурной майке на голо тело. Директор не узнал её, принял, по всей видимости, за проститутку и велел шофёру ехать мимо, обратно в Тагил.

Вера, слушая эту и другие несимпатичные истории, вспоминала: когда Юлька бросила кормить грудью, то первым делом от души наелась всего, чего нельзя было так долго, и запила запретные плоды шампанским. Точнее, залила. Её нелепые свидания, одно глупее другого, были чем-то похожи на то страстное обжорство. Наверное, надо было остановить подругу, но «надо» не всегда равняется «можно». Остановить Юльку не сумел бы никто, ведь на её стороне сражался мощный воин – правда женщины, ищущей счастья.

Старшая Стенина приговаривала: «И тебе, Веруня, надо как-то устраиваться в жизни». Но Вере тогда казалось, что она своё счастье уже нашла.

Они с Ларой так точно подходили друг к другу, что никого другого в этом рисунке и быть не могло. Как те два профиля в загадке-картинке, которые превращаются в вазу, если смотреть слегка под другим углом, – вряд ли им нужен кто-то третий.

Поначалу с Верой все носились, боялись сказать лишнее и сделать больно – но со временем защитный покров истончился. И сама Вера смирилась с потерей быстрее, чем следовало… Сначала боялась потерять ребёнка и не позволяла себе даже думать о том, что случилось с Герой, – вела растительный образ жизни, оберегала своё пузо как святыню. Потом, когда родилась Лара, боялась, что уйдёт молоко, – смеси в магазинах стоили очень дорого, да и грудное вскармливание полезнее. А после, когда Лара уже приступила – весьма увлечённо – к «общему столу» и можно было с чистой совестью оплакать свою утрату, Вера не обнаружила у себя никакой особенной скорби – было лишь сожаление размером с окаменевший шарик из шерсти, который годами лежит в кошачьем желудке и называется благородным словом «безоар».

• Предыдущая
• 22/107
• Следующая