Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна - Страница 20
- Предыдущая
- 20/107
- Следующая
– Зря вы, Стенина, – пожурила её замдекана. – Доучились бы свои два года. Преподаватели всегда жалеют беременных – вам же легче будет защищаться, с животиком.
Вера выслушала её и пошла оформлять бумаги. Юлька, та давно перевелась на заочное и говорила теперь о журфаке в самых пренебрежительных тонах.
– Понятно, что это не образование. Учат, как дверь ногой открывать.
К беременной Вере Юлька относилась с подчёркнутой двумя жирными чертами – как сказуемое – заботой.
Она всегда была ко мне очень добра, думала Вера, тоскливо глядя в окно на бесконечную очередь машин. Таксист барабанил пальцами по рулю, как будто исполнял этюд Шопена – Годовского.
Да, Юлька была к ней добра, внимательна, заботлива. Она любила Стенину – и этим только добавляла камней в кучу, которая и так росла с каждым годом.
Конечно, Вера тоже заботилась о Юльке – и явно, и скрыто. Не перечесть, сколько раз она врала по её просьбе и матери, и поклонникам.
Копипаста была крайне неопрятна во всём, что касалось денег, – занимала и не возвращала, свои же хранила в сумке в виде мятых комков, принимать которые согласилась бы не всякая продавщица. В суровые годы безденежья Вера иногда подкидывала в Юлькину сумку такие же комки – и наивная Калинина всякий раз ликовала, обнаружив смятую десятирублёвку:
– Я ж тебе говорила, Верка, – у меня всегда есть деньги!
Да, Вера много что делала для своей подруги, но Юлька умудрилась сделать ещё больше – причём легко, на ходу, как, собственно говоря, и совершаются всегда самые важные дела.
Лишь только Евгения выросла из своих первых ползунков, как они тут же были сложены в особую коробку, на которой Юлька написала красным фломастером «Вере». Коробка пополнялась месяц от месяца, Евгения росла параллельно с Вериным животом.
Прежде мужчины в жизни Веры напоминали проходных героев в какой-нибудь торопливо написанной книге – как только они надоедали автору, так тут же исчезали, не оставив ни одной лазейки, чтобы вернуться. Но когда появился Гера, ему отвели особую роль, и никого не интересует, понравится он лучшей Вериной подруге или не понравится. И это тоже было очень важно – что Копипаста это поняла.
Ну, а самое главное Юлька сделала для Веры потом, в самое жуткое время…
Такси наконец подъехало к свободной колонке, и водитель крикнул в окно:
– Девяносто второй, пистолет!..
Вера смотрела в окно на человека в красной куртке, который заливал бензин, и отсчитывала цифры на счётчике, как последние секунды своего счастья.
…Смирившись с грядущим отцовством, Гера познакомил Веру со своей мамой – учительницей музыки. Лидия Робертовна принимала их в трёхкомнатной квартире на улице Бажова – Вера не решилась спросить, почему Гере нужно снимать жильё, если мама устроилась так вольготно.
Лидия Робертовна отсканировала Стенину внимательным взглядом, после чего вручила ей приветственные подарки – утягивающие трусы телесного цвета и серебряную цепочку с погнутым замком. Вера отдарилась коробкой конфет «Рыжик».
Больше всего Лидию Робертовну интересовало, не питает ли Вера надежд превратить её в няньку для ребёнка? Вера ничего подобного не питала, в чём и призналась совершенно искренне. Лидия Робертовна выдохнула и позвала молодёжь пить чай. Был подан вафельный торт и Верины конфеты, а к слову «питать» вернулся первоначальный смысл.
Потом хозяйка предложила сыграть для Веры:
– Чего бы вам хотелось?
Вера попросила «Адский галоп» Оффенбаха, и как-бы-свекровь подняла левую бровь.
– Сыграй Шумана, мама, – попросил Гера, и Лидия Робертовна бросила на клавиши руки так, как будто это были не руки, а совершенно отдельные, цепкие и хищные твари, которые разбежались по клавиатуре и начали терзать белое-чёрное, выжимая из него звуки такой глубины и силы, что даже маленькая Лара внутри, кажется, замерла от счастья. И неважно, что в стену стучал сосед, что – утягивающие трусы и целых три комнаты на одну старую тётку. За такую музыку можно простить и больше.
На прощание Вера не удержалась и чмокнула как-бы-свекровь в щёку, от которой слабо пахло духами «Эллипс». Лидия Робертовна снова вздёрнула свою бровь и, ни слова не сказав, закрыла за ними дверь – как крышку пианино.
– Мама когда-то давно выступала, но теперь играет очень редко.
– Почему? – поразилась Вера. Если бы она так умела, то целыми днями играла бы для самой себя.
– Ну, там целая история. Моцарт и Сальери, слышала?
Вера насупилась. Счастье стихло, и только в затылке ещё отдавалось ясное шумановское да-да-да.
– Моцарт и Сальери – это один и тот же человек.
– Красиво, но ошибочно. – сказал Гера. Они ловили машину на углу Ленина и Бажова. Машина ловилась плохо, даже клёва не было, а вот разговор наклёвывался интересный.
– Пойдём до оперного, – предложила Стенина, и Гера согласился. Рассказывал на ходу:
– Мать была очень одарённой – гениальная юная пианистка, музыкальная гордость Урала.
Гера пнул камешек, ничем перед ним не провинившийся. Они шли по аллее, на скамейках сидел весь город – пил или хотя бы курил.
– Когда мама оканчивала десятилетку при консерватории, к ним пришла новая ученица. Из Казани переехала. Она играла совсем не так, как мама, – я бывал на её концерте и могу сказать тебе, что она вообще играла совсем не так, как все. Никто так не умел, тем более среди девушек. Не обижайся, Вера, меломаны – те ещё шовинисты.
– Я не обижаюсь. Скамейка свободная! Посидим?
– Давай. Знаешь, я думаю, что сила Моцарта – не только в гениальности. Она ещё и в отсутствии сомнений.
Гера поправил пальцем свои маньяческие очки.
На соседней скамейке кто-то вдруг вцепился в гитару – словно кошка в диванную спинку.
– А у мамы – были сомнения, – Гера подал Вере руку, и они пошли прочь от гитарных дын-дыры-дын, окончательно изгнавших небесного Шумана. – Та, из Казани, играла не лучше, но по-другому – а главное, её исполнение нравилось ей самой. И всем остальным – тоже. На концертах этой пианистки даже медведь понял бы, в каком месте нужно хлопать. У мамы совсем другая манера. Она играет так, будто на тебя идёт целое войско, ты заметила?
Вера кивнула. Вспомнила цепких тварей, вполне способных захватить в плен слушателя.
– Вера, а ты кому-нибудь завидовала?
Стенина от всей души расхохоталась.
– Что смешного? – обиделся Гера. – Я, между прочим, о своей маме рассказываю.
– Ты говоришь с самым завистливым человеком на земле! Ну, или по крайней мере в нашем городе.
Они дошли до оперного и, не сговариваясь, проследовали мимо трамвайной остановки, хотя там зазывно гремел открывшимися дверями двадцать шестой трамвай. В следующей аллее была занята каждая скамья – город праздновал пятницу.
Впервые в жизни Стенина рассказывала вслух историю своей зависти. Удивительно, какой она вышла короткой.
– Да разве это зависть? – удивился Гера. – Какое-то мелкое женское соперничество. Ну, длинные ноги. Ну, художник этот. Подумаешь!
Вера надулась. Вспомнила, как терзала её днями и ночами голодная летучая мышь.
– Настоящая зависть, – сказал Гера, – бывает только у людей искусства.
– Моцарт и Сальери?
– Да. Масштаб – другой, но чувства те же. Мама не смогла перенести успеха той девчонки. Она не стала с ней соревноваться, не пожелала, чтобы их сравнивали, даже в консерваторию не стала поступать, окончила всего лишь «Чайник». А та девчонка стала знаменитой пианисткой и сейчас выступает – живёт в Германии. Мама преподавала, играла только по просьбе учеников – «показать трудные места». Как вдруг однажды, года три назад, заявила: «Вся жизнь прошла – а я ещё и не играла никогда так, как мне хотелось». И с тех пор – играет, играет, играет… Но не для кого-то – для себя. Ну и ещё для меня и соседей, хотя они не всегда довольны.
Вера шла рядом с Герой нога в ногу – как подчаски с площади Коммунаров, до которой они добрались, ничуть не утомившись. Конечно, здесь уже не было никаких подчасков, но огонь горел, бессмертный и вечный, как музыка, которую играют для себя.
- Предыдущая
- 20/107
- Следующая
