Поджигатели. Ночь длинных ножей - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 24
- Предыдущая
- 24/69
- Следующая
Одновременно с ударом в левый бок Эгон услышал шипение шин по мокрому асфальту. Падая, он закрыл глаза…
Шофер выскочил из машины и подбежал к Эгону.
– Капитан! – воскликнул он.
Эгон упал на одно колено, опираясь рукою о грязную мостовую. Над его головою возвышалось крыло автомобиля.
– Господин капитан! – повторил шофер.
– Лемке!
Эгон протянул шоферу грязную руку.
– Вы не ушиблись? – с беспокойством спросил Лемке, заботливо усаживая Эгона в автомобиль.
– Я сам во всем виноват!
– Я рад, я очень рад вас встретить, господин капитан!
Эгон рассмеялся:
– Какой я, к черту, капитан? Это все забыто.
– Да, это было давно.
– Но я действительно только что думал о наших старых временах.
Это была правда. То, о чем только что думал Эгон, имело прямое отношение к Францу Лемке. Именно он, Франц Лемке, в прошлом его бортмеханик и унтер-офицер, на многое открыл глаза обер-лейтенанту Эгону Швереру. Эгон как сейчас помнит ту ночь, когда оба они, раненые, лежали под обломками своего «фоккера», сбитого англичанами между линиями окопов. Надежды на спасение у них не было. Смерть казалась неизбежной, и Лемке выложил Швереру все, что думал о войне. Он уверял, что так же, как он, думает весь народ, за исключением небольшой кучки тех, для кого война была выгодным предприятием. А простые люди или сами участвуют в драке, или знают войну со слов сыновей, мужей, отцов и братьев, сидящих по горло в крови и грязи в окопах Франции, России, Галиции, Румынии, Турции. Лемке высказал непоколебимую уверенность в том, что совершенно так же, как он, думают и вражеские солдаты, сидящие в окопах напротив…
В ту памятную ночь обер-лейтенант Шверер сделал открытие: унтер-офицер Лемке лучше него знает жизнь. Эгон боялся проронить хотя бы слово. Да, так внимательно Эгон не слушал в университете любимейших профессоров…
Позже Лемке признавался, что, лежа в госпитале, он каждый день ждал перевода в военную тюрьму. Ему не верилось, что откровенный разговор с офицером может кончиться чем-либо иным.
Ранение дало обоим возможность перейти на службу в тыл. Шверер стал руководителем авиационной лаборатории; механик – его шофером. По окончании войны они расстались, их жизненные пути разошлись. Доктор механики Эгон фон Шверер продолжал идти по дороге авиационного конструктора, проторенной для него войной, шофер же вернулся к своей мирной профессии рабочего-металлиста. Он не стал объяснять своему бывшему шефу, что этот выбор продиктован ему не только привязанностью к родному делу, но и приказом партии. Ей нужны были свои, надежные люди в рабочей среде – ведь там ковались кадры бойцов против реакции, которая потихоньку, втайне, но настойчиво, с нескрываемой надеждой на окончательную реставрацию, выглядывала из-за псевдодемократического занавеса Веймарской республики.
После того как Эгон потерял из виду Франца Лемке, идеи, с которыми тот пытался его познакомить, постепенно отходили на задний план, оттесняемые работой, привычными интересами круга, в котором он вращался, и семейными делами.
Эгон давно уже был почти чужим в доме отца. Если бы не любовь к матери, страдавшей от распада семьи, Эгон давно переехал бы на другую квартиру. Немного легче стало с тех пор, как фирма перевела Эгона в новый филиал самолетостроительного завода в Травемюнде. Бывать дома приходилось теперь лишь изредка, в дни поездок в Берлин.
Самым неприятным при посещении дома были встречи с братьями. Если Отто еще можно было терпеть, как поневоле терпишь других фанфаронов, то младший брат, Эрнст, был совершенно невыносим. С тех пор как он надел форму гитлеровской организации молодежи, его наглость превосходила все границы. Мальчишка дошел до того, что устроил в доме отца проверку прислуги: нет ли в жилах кухарки и горничной следов неарийской крови? Эгон не мог этого выносить…
– Позвольте, Лемке! – воскликнул Эгон, с удивлением оглядывая собеседника. – Я помню: профессия шофера была для вас лишь временным отходом в сторону от основного дела.
Лемке постарался изобразить удивление:
– Что вы, господин доктор!
Но Эгон настаивал:
– Да, да, я отлично помню. Когда вы соскакивали с сиденья, чтобы отворить мне дверцу автомобиля, у вас всегда бывал такой вид, будто это вас унижает.
– Право же, господин доктор, – с некоторым смущением пробормотал Лемке, – это вам так показалось.
Как бы хорошо он ни относился к Эгону, он вовсе не намерен был объяснять ему, что необходимость отворять дверцу хозяину так же отвратительна ему теперь, как тогда, но что он без всякого протеста выполняет ее и будет выполнять впредь, пока партия не освободит его от обязанности сидеть за рулем автомобиля. Лемке не собирался объяснять своему бывшему офицеру, что фуражка с галуном и медные пуговицы шоферской куртки были для него не удовольствием, а средством конспирации в государстве, где всякий немец, не желавший сложить оружие перед диктатурой Гитлера, – а такими немцами были все коммунисты, – должен был внешне перестать быть тем, кем был.
– А вы все тот же? – неопределенно спросил Эгон у Лемке.
– В каком смысле, господин доктор?
– Я имею в виду ваши взгляды.
Лемке искоса посмотрел на Эгона:
– Позвольте ответить вопросом: а вы?
Несколько мгновений Эгон смотрел на шофера непонимающе, потом расхохотался.
– Вы, может быть, думаете, что я принадлежу теперь к гитлеровской команде? Нет, дружище, вспомните, что сблизило нас, и вы поймете: для вас я всегда останусь тем, кем был…
Лемке улыбнулся:
– Это хорошо, очень хорошо, господин доктор!
– А вы, Лемке?
– Я?.. Я все тот же!
– Это тоже хорошо, очень хорошо! – в тон ему ответил Эгон.
Они помолчали.
– Куда я должен вас доставить? – спросил Лемке.
– Если бы я так не выпачкался, то предложил бы посидеть где-нибудь за кружкой пива. У нас есть о чем поговорить.
– Мы это и сделаем. Где-нибудь подальше от центра. У вас есть время?
– Я не спешу.
– В таком случае… – Лемке притормозил машину и бросил взгляд на часы. – А что, если я предложу вам до того небольшую прогулку?
– В такую погоду?
– Погода нам не помешает. Куда-нибудь подальше, где меньше народу. Хотя бы в Грюневальд.
Эгон пожал плечами.
Некоторое время они ехали молча. Лемке опять посмотрел на часы и сказал:
– Вам будет интересно послушать одну радиопередачу.
– Что-нибудь особенное?
– Москва… – сказал Лемке и быстро взглянул на Эгона, как бы пытаясь уловить впечатление, какое произвело на того это слово.
– Что-нибудь особенное? – переспросил Эгон без большого интереса.
– Так… одна речь. Мне хочется ее услышать.
– Если это вам интересно… Я ведь не знаю языка.
– Мы услышим перевод.
– То, за что сажают в Дахау?
– Да.
– Кто же согласится настроить приемник?
– Мы будем слушать из автомобиля.
Они проезжали безлюдные аллеи Грюневальда.
Лемке настроил приемник. Сквозь гудение послышался шорох и плеск, словно волны прибоя ворошили крупную гальку на берегу моря. Это были рукоплескания. Они затухали и снова вздымались. Напрасно слабенькой серебряной струйкой рвался в эфир звонок председателя. Наконец аплодисменты затихли. Наступила секунда гулкой тишины.
И вот кто-то заговорил на незнакомом Эгону языке.
Эгон наклонился к Лемке и, невольно понизив голос, спросил:
– Что это?
Так же тихо Лемке ответил:
– Съезд…
– Съезд?..
– Съезд компартии в Советском Союзе.
Эгон вынул папиросу и с удивлением заметил, что его пальцы дрожат. Он поспешно опустил руку. Ему не хотелось, чтобы Лемке заметил это неожиданное волнение, охватившее его.
Радио умолкло.
– Наверное, сейчас будет перевод, – сказал Лемке.
Из-за угла показалась фигура полицейского. Лемке выключил аппарат и тронул машину с места.
Они ехали довольно долго.
Наконец Лемке остановился и повернул выключатель. Эгон услышал тот же голос. Как и прежде, он не понимал слов. И тут его мысль словно передалась Лемке: он стал негромко переводить слово за словом. Иногда он не поспевал за оратором, и тогда Эгон чувствовал пропуск. Иногда выпадали целые фразы. И все же Эгон слушал, затаив дыхание:
- Предыдущая
- 24/69
- Следующая
