Закон парности - Соротокина Нина Матвеевна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/87
• Следующая

Сакромозо уезжал в самом прекрасном расположении духа. Хорошо, что смертные не могут знать своего будущего! В противном случае они пребывали бы в состоянии постоянной мрачности и бессмысленной суеты, пытаясь избегнуть капканов, расставленных неумолимой судьбой.

Сакромозо не мог знать, что вслед за нанятой им рыбачьей лодкой в Кенигсберг прибыл иол, то есть малая канонерская лодка, на борту которой находился матрос с фрегата «Св. Николай». Перед тем как перейти вслед за Сакромозо на прусский галиот, матрос получил от капитана Корсака письмо. Его следовало передать по адресу, который капитан не доверил бумаге. Матрос целый час твердил его наизусть, и только когда выговорил без запинки и дом, и улицу в Кенигсберге, Корсак назвал ему и фамилию адресата: некто Почкин, в собственные руки.

Когда карета перевернулась, Сакромозо думал о высоком, а именно об Неннии Арториусе, названном потомками королем Артуром, о его рыцарях круглого стола, о самоотвержении и чаше Грааля, и вдруг огромный дуб на обочине рванул навстречу, яро заржали лошади, деревянная ось хрустнула с сухим, словно выстрел, звуком. И вот уже роскошный экипаж — воплощенная гордость и тщеславие хозяина — лежит на боку, а его обитое бежевым бархатом нутро стало перевернутой на попа клеткой.

— Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же просил, умолял, не гони! Польские дороги — это проклятье!

Сакромозо казалось, что он кричит громоподобно, но севшие голосовые связки рождали звуки не громче квохтания взволнованной курицы. Все произошло так быстро, что наш рыцарь не успел испугаться, только руки свело и сердце застучало в другом ритме, словно в спальню его внесли новые, очень громкие часы.

Генрих, к удивлению хозяина, молчал. Когда Сакромозо выбрался, наконец, на свободу и окинул взглядом картину разрушения, то увидел, что Генрих, краснорожий весельчак и любитель пива, лежит с лицом белым, как блин, на земле в крайне неприятной для глаза позе, лошади беснуются, а рядом, выпутывая их из упряжи, хлопочут двое, по виду крестьяне или ремесленники, — словом, особи мужеска пола в посконных портах и рубахах с грубой вышивкой. Откуда они взялись — Бог весть. Не будь они откровенно белесы, один из них даже с сединой, он бы принял их за цыган, что шныряют по дорогам и крадут лошадей.

Сакромозо хотел было крикнуть: прочь, бездельники! — и даже ощупал пояс в поисках пистолетов, как заметил стоящую поодаль простую крестьянскую телегу, груженную соломой. Видно, не ругать надо случайных помощников, а благодарить.

Обе его гнедые с заляпанными глиной гривами не пострадали, только дрожали крупно, перебирая ногами и таращась испуганно розовыми глазами. С кучером дело обстояло хуже. Генрих не умер, как в первую минуту подумал Сакромозо, но придавленная каретой нога его сломалась, а от боли он впал в глубокий шок.

Мужики работали так быстро и споро, что Сакромозо не успел дать им каких-либо указаний. Да и не до этого ему было. Он приклеился взглядом к днищу экипажа. Если бы оно треснуло, то из потайного ящика прямо на дорогу потекли, мешаясь с дробью, талеры. Сейчас оставалось только молиться Богу и не мешать. Каким-то чудом, действуя сломанной оглоблей как рычагом, добровольные помощники поставили карету на колеса.

Когда крестьяне подняли с земли Генриха, тот застонал, но глаз так и не открыл. Они не спросили, куда нести кучера, сами поняли, что окровавленная нога перепачкает внутреннюю обивку кареты, и понесли бесчувственное тело к телеге, уложили его там на солому и для тепла прикрыли рогожей. После этого они вернулись к карете.

— Что делать будем, барин? — спросил тот, что помоложе. У него были хитрые, рыжие глаза и нос уточкой с характерной пупочкой на конце, словно щипцами придавили. «Какие у славян носы непородистые, — подумал с раздражением Сакромозо и перевел взгляд на второго, пузатого, с сединой на висках. Вид у второго был вполне благообразный, лицо даже можно было бы назвать красивым, если бы не опаленные до корней брови, из-за отсутствия столь важной детали лицо его выглядело неприлично голым.

— На пожаре опалил, — буркнул крестьянин, не

опрятным движением локтей подтягивая порты на большом, мягком, как тесто, животе. — Карету вашу чинить надо, — добавил он степенно. — Тут недалеко кузня.

— Там же постоялый двор, — вмешался первый с носом уточкой. — Вы можете следовать туда верхами, а карету мы пригоним.

— Нет, — твердо сказал Сакромозо. — Я останусь здесь.

Сейчас он очень пожалел, что не уложил деньги и тайную депешу английского министра Питта в обычный дорожный сак. Придется покориться ситуации, не доставать же под внимательным взглядом двух… — он подыскивал слово и уверенно нашел его — двух разбойников тщательно спрятанное золото.

— Я останусь здесь, — повторил Сакромозо, — а вы поезжайте в кузницу и приведите людей. Я заплачу.

Телега с бесчувственным Генрихом неторопливо свернула на проселок.

Целый час пришлось рыцарю торчать в одиночестве в разбитой карете, но когда появились люди с постоялого двора во главе с» носом уточкой «, дело сладилось быстро. Пришедшие качали головами, цокали языком, жалея поцарапанную карету, а потом как-то в один миг починили упряжь. Певучую славянскую речь с огромным количеством шипящих звуков Сакромозо воспринимал как музыкальное сопровождение, в котором клавесин слишком дребезжит, а скрипки путают партию.

В отсутствие людей Сакромозо пересыпал золото в наплечную сумку, она отчаянно тянула плечо вниз, а рыцарь изо всех сил старался показать, что она невесома. Зато теперь он мог оставить карету в кузнице без присмотра.

Наутро вопрос настырного крестьянина повторился.

— Что делать будем, барин? — и носом повел эдак нагло.

А черт его знает, что делать? Можно скакать верхами, до Логувского монастыря — здесь не более тридцати верст, а там можно попросить экипаж. Но монахи скареды, просто так не дадут. Конечно, если им заплатить, то они доставят экипаж в Логув. Но ведь обдерут его всего по дороге, а потом скажут, что на них мародеры напали.

— А не согласишься ли ты, милейший, пойти ко мне на службу? Сам видишь, кучер нужен.

Сакромозо остановился на этом с носом уточкой только потому, что тот довольно бойко трещал по-немецки. Акцент, конечно, чудовищный, слова исковерканы, все на уровне» твоя моя понимайт «, но ведь действительно все» понимайт»и сам может объяснить, что хочет.

— Ну что ж, можно, — немедленно согласился крестьянин.

— Ты кто?

— Ремесленник. Сапоги тачаю. Зовут Стефан. Как платить станешь?

Вот тут Сакромозо и проявил бдительность. Мало того что Стефан, не торгуясь, принял его условия, прямо скажем, не сулящие особых выгод, он еще посмотрел на рыцаря не столько хитрым, сколько пытливым взглядом. Сакромозо допускал, что простолюдины могут быть хитры и себе на уме, но у этого в лице появилось вдруг другое, умное выражение. И по-немецки затарахтел уж как-то слишком бойко.

— А напарник твой, этот… — Сакромозо показал руками обширный живот, — умеет лошадьми править?

— А как же… В крестьянстве жить — да не уметь.

— А по-немецки как?

— Да мы все одинаковы. Не один год под германцем живем.

— Вот и позови его, пузатого без бровей. Так у Сакромозо появился новый кучер, он даже имени его не узнал, так и звал — по профессии, кучер да кучер, молчаливая бестия, все глазами по дальним углам шарит, прямо не смотрит. Но хоть сам не навязывался на козлы лезть, и то хорошо. Значит, не держал в мыслях непременно ограбить богатого путешественника .

— Едем в Логув. Дорогу знаешь? Безбровый неопределенно пожал плечами, мол, что не знаю, спросим.

— Хорошо бы добраться туда к вечеру. Стрелять умеешь?

— А зачем стрелять? — поинтересовался безбровый.

— Да мало ли… Ладно, гони… Ехали без приключений, если не считать отряда русских драгун, которые остановили их при переезде через реку, чтобы проверить паспорта. До Логува было уже рукой подать. За себя Сакромозо не боялся, но, к его удивлению, у новоиспеченного кучера тоже была проездная бумага. При проверке документов безбровый совсем стушевался и даже занервничал, и Сакромозо понял, что ему есть что скрывать. Скоро и дорожный патруль остался позади, лошади шли ходко.

• Предыдущая
• 34/87
• Следующая