Тридцатая любовь Марины - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 18
- Предыдущая
- 18/56
- Следующая
Марина бежит, бежит, бежит, крича и размахивая руками и все вокруг бегут и кричат, бегут и кричат.
И вот бело-голубая громадина «Боинга» окружена ревущим людским морем. Открывается овальная дверь и в темном проеме показывается ЛИЦО. Широколобое, с узкими, обрамленными шкиперской бородкой щеками, маленьким, напряженно сжатым ртом и неистово голубыми глазами. И в них, в этих мудрых, мужественных глазах великого человека, отдавшего всего себя служению России, стоят слезы.
ОН выходит из проема на верхнюю площадку подкатившегося трапа, выходит в том самом тулупчике, прижимая к груди мешочек с горстью земли русской.
Людское море оживает, вскипает безумными валами, Марину несет к трапу, она оказывается у подножья, она видит ЕГО совсем близко. А ОН, там наверху, залитый лучами восходящего солнца, поднимает тяжелую руку и размашисто медленно крестится, знаменуя Первый День Свободы.
И все вокруг крестятся, целуются, размазывая слезы.
И Марина тоже крестится и плачет, крестится и плачет.
И Солнце Свободы встает, затопляя все своим светом…
— Да открыто, входите! — приглушенно донеслось из-за двери, Марина коробкой толкнула ее.
Дверь распахнулась. Марина вошла в узкий и короткий коридорчик, тесно заваленный и заставленный.
— Ау… — негромко позвала она, морщась от режущей руку коробки.
Послышалось нарастающее шарканье разношенных тапочек, Люся вошла в коридор:
— Маринка! Привет…
— Привет… держи быстро, а то руки отваливаются…
— Что это? — Люся приподняла коробку и, пошарив ладонью по обоям, щелкнула выключателем, — Ух-ты упаковано как сурово…
— Это вам.
— А что это? Диссида?
— Да нет. Распакуй, узнаешь…
— Да ты раздевайся, проходи… Мить, Маринка пришла!
— Слышу, слышу, — худощавый, коротко подстриженный Митя заглянул в коридор, — Привет.
— Привет, Мить, — Марина повесила плащ на один из огромных корабельных гвоздей, поправила свитер и пошла за исчезнувшими хозяевами.
В проходной комнате никого не было — Люся на кухне распутывала цековские узлы на коробке, Митя чем-то щелкал в своей комнатенке.
Марина осмотрелась, потирая онемевшую руку.
Эта комната, увешанная картинами, книжными полками, фотографиями и репродукциями, всегда вызывала у нее желание потянуться до хруста, закурить и блаженно рухнуть на протертый тысячами задниц диван.
Как много всего было в этой комнате, под матерчатым, полинявшим от табачного дыма абажюром.
Марина вдохнула и знакомый невыветривающийся запах табака качнул память, оживляя яркие слайды минувшего: немногословный Володя Буковский ввинчивает в пепельницу сигарету, просит Делонэ почитать новые стихи… строгий молчаливый Рабин неторопливыми движениями распаковывает свою картину, на которой корчится желто-коричневый барак со слепыми окошками… бодрый, подтянутый Рой Медведев что-то быстро говорит, сдержанно жестикулируя… улыбчивый круглолицый Войнович читает «Иванькиаду», прерываясь, чтобы дать угаснуть очередному взрыву смеха… американская корреспондентка поднимает увесистый «Никон», нацелив выпуклый глаз объектива на оживленно беседующих Сахарова и Митю… весело поблескивающий очками Эткинд стремительно целует руку вошедшей Чуковской — высокой, седовласой, осанистой…
— Маринк… откуда роскошь такая? Где ты? Иди сюда! — крикнула из кухни Люся.
Марина прошла к ней.
Удивленно глядя на нее, Люся держала в руках батон колбасы и банку с икрой:
— Не понимаю…
— Поймешь, когда съешь, — усмехнулась Марина, перешагивая через пушистого кота, — Это вам к Пасхе.
— От кого?
— От ЦК КПСС.
— Ну, серьезно?
— Да не все ли равно, от кого? От меня!
— Роскошь какая… спасибо… а сколько я должна, Мариш?
— Чашку чая. И пожрать чего-нибудь…
— Нет. ну как же… Митя! Митька! Марин, но я заплачу, у нас шас есть…
— Ладно, заткнись.
Митя вошел в кухню, приветливо улыбнулся Марине:
— Ты просто девушка из Голливуда. Что это?
— Жратва.
— Кому?
— Вам.
— От кого?
— От сочувствующих диссидентскому движению в СССР.
Засмеявшись, он взял банку:
— Так. Судак в томатном соусе. Невероятно.
Марина вытянула из лежащей на столе пачки сигарету, закурила:
— В лагере не так кормили?
— Почти так. По праздникам рябчиков давали с икрою паюсной и с кувшином шабли.
— Ну вот. Набирайся сил. Для будущих классовых битв.
— Спасибо. Мы наш, мы новый мир построим… Люсь, отрежь попробовать.
— Сейчас я всем нарежу, подожди… — мотнула головой Люся. убирая продукты в пузатый облупленный «ЗИЛ».
— За такую снедь, Мариночка, я тебе презентую одну книжонку, — Митя положил руку на ее плечо, — Пошли.
В его комнатенке было тесней, чем в коридоре, — бумаги, книги, пачки фотографий теснились на грубых дощатых полках, лежали грудами на столе и кровати. На стуле беззвучно мотал бобины роскошный японский магнитофон.
— Ух ты, чудо какое. Я раньше не видела у тебя…
— А раньше и не было, — равнодушно отозвался Митя, — Неделю всего.
— Привезли?
— Ага. Жалко загонять, но придется…
— Мани, мани?
— Да. Сейчас как никогда нужны…
Бобина кончилась и, похлестывая кончиком пленки, остановилась.
— Так. Где-то здесь… — Митя. словно слепой, провел рукой по книжным корешкам, — Ага. Вот она…
Вытащив новенькую книжку, он передал Марине:
— На. Читай и радуйся.
— Спасибо, Митенька, — улыбнулась она, рассматривая обложку с темной фотографией какого-то старика и белым крупным шрифтом: МЕЖДУ СОБАКОЙ И ВОЛКОМ.
— Ты «Школу для дураков» читала?
— Ага. Ты же мне и давал, еще до посадки.
— Хорошая книжка?
— Ничего.
— Он мне нравится. Не знаю почему, но нравится. Хотя Гроссман, конечно, ближе.
Митя ласково посмотрел ей в глаза.
Улыбнувшись, она отвела взгляд:
— Ты как-то изменился…
— А ты вот не меняешься. Все такая же нимфа.
— Нимфетка?
— Ну, из нимфеток ты выросла.
Минуту они простояли, рассматривая друг друга.
— Чааай пииить! Ребяяята! — прокричала на кухне Люся.
Вскоре они уже сидели за квадратным кухонным столиком, покрытым все той же старой-престарой клеенкой, начисто утратившей свой рисунок.
Марина отхлебнула обжигающий чай из большой глиняной кружки и провела пальцем по клеенке.
За этим столом в свое время пересидели, выпив сотни литров крепкого Люсиного чая, почти все известные правозащитники, диссиденты, писатели и художники.
И пили многие наверно из этой глиняной «гостевой» кружки — грубой, серовато-коричневой, поблескивающей глазурью…
Марина снова отхлебнула, разглядывая в чае свое отражение.
Этого края с небольшой извилистой трещинкой касались губы Сахарова, Орлова, Якунина, Щаранского, Даниэля, Синявского, Владимова, Буковского, Копелева, Роя и Жореса Медведевых…
И ОН тоже касался этого края.
Марина вздрогнула, провела языком по трещинке. Вот здесь были ЕГО твердо сжатые губы…
— Ты что задумалась? — спросила Люся, отправляя в рот тоненький ломтик колбасы.
— Да так, ничего…
— Какие новости?
— Чего-то никаких. А у вас?
— Тоже, — безразлично пробормотал Митя, — Вчера корр был.
— Ну и что?
— Ничего. Говорили про погоду… Да, мальчики были эти… как их группа…
— «Молодежная инициатива», — подсказала Люся, протягивая Марине тарелку с сильно помятыми пирожными.
— А что это?
— Да то же, что и «Доверие», только еще более неопределенней. Милые ребята, выросшие хиппи. Хотят сердцами почувствовать американских сверстников, чтобы вместе противостоять современному… как это у них… современному упорядоченному безумию…
— Сердцами? — спросила Марина, прокусывая эклер.
— Ага…
— А половыми органами?
Митя с Люсей засмеялись.
Стоящий на «ЗИЛе» телефон приглушенно зазвонил.
Митя протянул руку, коснувшись плечом Марины. снял трубку:
— Да… ааа, привет. Привет. Ага… вот как… ей? Ну, чудно… хорошо… хорошо… ага… спасибо… спасибо, Мил, пока.
- Предыдущая
- 18/56
- Следующая
