Норма - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 52
- Предыдущая
- 52/62
- Следующая
Лоб к стеклу прижатый леденеет, но не оторваться от окна.
— Еду, еду по своей стране я, в новые места и времена! — рассмеялся Груздев, помешивая чай в трясущемся стакане. Либерзон чистил яйца, аккуратно складывая скорлупу в кучку:
— Да, Виктор Лукич. Чем-нибудь грозны и знамениты каждый город, каждое село. Здесь руда вольфрамова открыта, здесь зерно на камне проросло…
— Здесь живут художники в долинах, — покосился в окно Груздев, — вон, вся в узорах крыша с петушком.
— Здесь родился комендант Берлина и на речку бегал босиком.
Либерзон разрезал яйцо вдоль, положил половинку перед Груздевым:
— Здесь прошла дорога наступленья. И пусть, Виктор Лукич, нам было очень тяжело. Счастлив я, что наше поколенье вовремя, как надо, подросло.
— Конечно, Михаил Абрамыч, конечно. Я, понимаете, объездил, кажется, полсвета. Бомбами изрытый шар земной. Но как будто новая планета Родина сегодня предо мной.
Либерзон сунул свою половинку в рот:
— Вот… ммм… Россия в серебре туманов, вопреки всем недругам жива.
— Домны, словно сестры великанов.
— Эстакад стальные кружева…
— Смотрите… вновь стога. И сёла за стогами. И в снегу мохнатом провода.
— Тихо спят, спелёнуты снегами, новорожденные города…
В ночь, когда появился на свет Комсомольск-на-Амуре роды принимала Двадцать Шестая Краснознамённая мотострелковая дивизия Забайкальского военного округа.
Ролы были сложными. Комсомольск-на-Амуре шёл ногами вперёд, пришлось при помощи полевой артиллерии сделать кесарево сечение. Пупок обмотался было вокруг шеи новорожденного, но саперный батальон вовремя ликвидировал это отклонение. Младенца обмыли из 416 брандспойтов и умело спеленали снегами. Отслоившуюся плаценту сохранить не удалось, — ввиду своей питательности она была растащена жителями местного района.
— С нами рядом бежал человек, — задумчиво проговорил капитан СМЕРШа, снимая портупею с уставших плеч, — нам казалось: отстанет — могила. Он, понимаешь, упал у траншеи на снег. Малодушье его повалило.
Лейтенант СМЕРШа понимающе кивнул, поставил котелок на прокопченную, монотонно гудящую печку:
— Как же. Помню. Помню, как он перед строем смотрел в тишину. Каждый думал — он должен в сраженьи искупить своей кровью вину перед павшим вторым отделеньем.
Капитан повесив портупею на гвоздь, вбитый в чёрные брёвна землянки:
— А, помнишь, политрук ещё говорил: «Силой взглядов друзей боевых в безысходном его разуверьте. Он обязан, — говорит, — остаться в живых, если верит в бессилие смерти».
— Помню, товарищ капитан. Потом ещё в «Солдатском листке» поэт писал: «Что таишь в себе, зимняя мгла? Проломись сквозь погибель и вызнай!»
— Точно. А в передовице: «Он идёт. И, ползя сквозь снега, не своею, а кровью врага искупает вину пред Отчизной».
Лейтенант снова кивнул, помешал ложкой в котелке:
— Наш солдат, товарищ капитан, продираясь сквозь ад, твердо верит, в бою умирая, что и в дрогнувшем сердце солдат есть какая-то сила вторая.
— Ну, — капитан пожал плечами, провёл рукой по измученному бессонницей лицу, — это — думы о доме родном. Это — тяжкого долга веленье…
— Я думаю, товарищ капитан, это — всё, что в порыве одном обещает судьбе искупленье. Садитесь кушать, пожалуйста. Закипело уже.
Лейтенант обхватил котелок ремнём и перенёс на врытый в землю стол. Капитан сел на широкую колоду, отломил хлеба, придвинул к себе котелок:
— Я, брат, похлебаю малость, тебе оставлю…
— Ешьте, ешьте на здоровье, — лейтенант сел напротив.
Капитан помешал ложкой в дымящемся вареве, выловил белое, разварившееся ухо, устало посмотрел на него. Разбухшую мочку пересекал лиловый шрам.
— А это откуда у него? — спросил он у лейтенанта.
— Да это под Брестом его царапнуло. В страшном шквале огня, в рыжем облаке пыли, — с готовностью ответил лейтенант.
— Понятно.
Капитан долго дул на ухо. Потом отправил его и рот и принялся жевать — тщательно и сильно.
— Золотые руки у парнишки, что живёт и квартире номер пять, товарищ полковник, — докладывал, листая дело N 2541/128, загорелый лейтенант, — к мастеру приходят понаслышке сделать ключ, кофейник запаять.
— Золотые руки все в мозолях? — спросил полковник, закуривая.
— Так точно. В ссадинах и пятнах от чернил. Глобус он вчера подклеил в школе, радио соседке починил.
— Какого числа починил?
— Восемнадцатого, товарищ полковник
— Так. Докладывайте дальше.
— В квартире N 14 он спираль переменил на плитке, подновил дырявое ведро. У него, товарищ полковник, гремят в карманах слитки — олово, свинец и серебро.
— Интересно…
— Ходики собрать и смазать маслом маленького мастера зовут. Если, товарищ полковник, электричество погасло, золотые руки тут как тут. Пробку сменит он и загорится в комнатах живой весёлый свет. Мать руками этими гордится, товарищ полковник, хоть всего парнишке десять лет…
Полковник усмехнулся:
— Как же ей, гниде бухаринской не гордиться. Такого последыша себе выкормила…
Через четыре дня переплавленные руки парнишки из квартиры N 5 пошли на покупку поворотного устройства, изготовленного на филиале фордовского завода в Голландии и предназначенного для регулировки часовых положений ленинской головы у восьмидесятиметровой скульптуры Дворца Советов.
Порхает утренний снежок и на затворе тает вдруг.
— Средь боя слышу я рожок — необычайно нежный звук! — воскликнул комбриг, разглядывая в бинокль поле боя.
Над полуоткрытым блиндажом свистели пули. В воздухе пахло гарью.
Комбриг крепче прижал бинокль к глазам:
— И автомат к плечу прижат. Захлёбывается огнём…
Сзади подошёл политрук:
— Это, товарищ комбриг, — для залпа общего сержант команду подаёт рожком.
Комбриг опустил бинокль, нахмурил брови:
— Декабрьский снег — что козий пух. Не здесь ли в прошлые года я слушал, как играл пастух, ведя задонские стада?
Политрук вздохнул:
— Но взял оружие народ строителей и пастухов. Его на подвиги зовёт прозрачный, нежный звук рожков.
Комбриг повернулся, посмотрел на него ввалившимися от постоянной бессонницы глазами:
— Дорогой горя и тревог шагай, сражайся и терпи. Ещё услышим мы рожок в безмолвной утренней степи.
Политрук понимающе кивнул и молодцевато одёрнул портупею.
Их вывели в степь утром.
Солнце ещё не встало — на востоке розовела мутная дымка. Снег громко хрустел пол ногами отделения смершевцев. Комбриг и политрук двигались бесшумно — они были босы и шли в одном заледенелом исподнем. Руки их были скручены колючей проволокой.
— Отделение, стой! — скомандовал высокий сержант и, затянутые в полушубки, солдаты остановились.
— Готовсь!
Смершевцы сдёрнули автоматы, приложили к тугим плечам.
Комбриг поцеловал политрука в поседевший за одну ночь висок.
Политрук неловко придвинулся к нему, ткнулся лицом в окровавленную рубаху и заплакал.
— Да здравствует великий Сталин! — выкрикнул комбриг хриплым голосом.
Сержант вынул из-за пазухи инкрустированный серебром и перламутром рожок и приложил к посиневшим губам.
Серёжа одел шинель и повернулся к Лиде:
— Слушай, подари мне на прощанье пару милых пустяков. Папирос хороших, чайник, томик пушкинских стихов…
Лида грустно улыбнулась, сняла с полки Пушкина, потом пошла на кухню.
Серёжа застегнул пуговицы шинели, надел пилотку и стал листать томик.
- Предыдущая
- 52/62
- Следующая
