Выбери любимый жанр

Камешки на ладони - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 23


Изменить размер шрифта:

23

Если угодно, объективный словарный запас языка – это хлорофилловые зерна, растительные клетки, которые в зависимости от запрограммированности комбинируются то железный дуб, то в легкую траву-мураву, то в верблюжью колючку.

* * *

В армии нас учили спускаться с горы на лыжах.

Первые уроки опытный и, я бы сказал, мудрый инструктор посвятил тому, что учил нас правильно падать. Собраться в комок, упасть на правый бок, успеть убрать или даже бросить палки.

В жизни нас этому никто не учит. А жаль.

* * *

Животный и растительный мир планеты не прогрессирует в нашем понимании слова «прогресс», Прогрессирует только человек, человечество. Получается, что животный и растительный мир – это как бы неподвижные берега, в которых несется бурный поток, он частично размывает и уничтожает свои берега.

* * *

Один из парадоксов нашей действительности – гаванские сигары, которыми американские миллионеры хвастаются перед друзьями: «Не хотите ли сигар; из моей гаванской коллекции?» – в Москве продаются в табачных киосках и доступны даже мальчишкам.

* * *

Явления высокой поэзии определяются подчас причинами очень внешними и случайными. Так, в творчестве Лермонтова нетрудно заметить пристрастие дубу, «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», «Темный дуб склонялся и шумел». У Есенина подобное пристрастие мы находим к березе, к клену.

Дело объясняется тем, что вблизи Тархан располагался прекрасный дубовый лес, куда юный Лермонтов ездил верхом и где проводил целые дни. У есенинской деревни росла березовая роща.

* * *

Читал повесть, построенную целиком на жаргоне, и она постепенно опротивела мне, как опротивел бы вероятно, хлеб, выпеченный не с добавлением тмина, но почти из чистого тмина. Ломал, ломал я свой язык на чужом жаргоне, и мне остро захотелось простой и прекрасной русской фразы: «Душно стало в тесной сакле, и я вышел на воздух освежиться»

* * *

В человеческом поведении очень много значит, умеет ли человек, когда говорит, слушать себя со стороны. Хорошо воспитанные люди умеют это делать. Для писателя тоже одно из главных условий в его искусстве – умеет ли он себя читать со стороны, чужими глазами.

Тонкость заключается в том, что надо уметь это делать (как и в разговоре) не задним числом, а тут же, во время разговора или писания, то есть, как теперь говорят, синхронно.

* * *

Известно, что эпитафия на могиле Суворова принадлежит Державину: «Здесь лежит Суворов». «Помилуй бог, как хорошо», – воскликнул Суворов, когда Державин предложил ему эту эпитафию.

А что же начертано на надгробном камне у самого Державина?

«Гаврила Романович Державин, действительный тайный советник и многих орденов кавалер». Зачем все это? К тому же не указано даже, что поэт.

У Суворова орденов и званий было больше и они были громче, но обошлось же дело без них.

Однако, если вдуматься, в обеих надписях есть своя логика. Всякий знает, что у Суворова полно орденов, значит, нечего о них и писать. С другой стороны, всякий знает, что Державин – великий русский поэт. А то, что он «действительный тайный советник и многих орденов кавалер», известно не всякому.

* * *

У верующих людей в их общении с богом у каждого есть свое слово. Один говорит «господи помилуй», другой – «спаси и сохрани», третий – «подай, господи», четвертый – «вразуми», пятый – «не оставь меня, господи» и т. д.

Если бы я был верующим и молился, я бы всегда говорил только одно слово, и слово это было бы – «благодарю»!

* * *

Кто-то из известных химиков однажды сказал, что грязь – это химические вещества не на своем месте. Действительно, земля на дощатом полу – грязь, а на гряде она – необходимая почва. Машинное масло на одежде – пятно, а в самой машине – необходимая смазка. Чернила на пальцах – и на бумаге, зелень в древесном листе – и на белой рубашке. Более того, видим, что одно и то же химическое вещество может быть то грязью, то великой красотой: живописная краска, прилипшая к руке – и она же на холсте под кистью великого художника. Итак, химические категории могут переоцениваться в зависимости от обстоятельств. Духовные же категории (слава богу!) такой переоценке не подлежат. Ни при каких обстоятельствах подлость не может выглядеть доблестью, низость – благородством, предательство – подвигом, душевная грязь – белоснежной чистотой, а зло – добром.

* * *

Считается, что Пришвин писал всю свою жизнь о природе, о лесе, о погоде, о ручейках, но это глубокое заблуждение.

Пришвин писал только о человеке, о его тончайших переживаниях при соприкосновении с природой, о малейших импульсах, возникающих в сознании, в душе человека в ответ на малейшее прикосновение к природе. Он фиксировал всяческое движение человеческой души и человеческой мысли при взгляде на цветок, на сосульку, на каплю дождя, нависшую на паутине, на тающий снег, на плывущее облако.

Правда, если согласиться, что он писал человека, то писал он только себя, но это и хорошо, ибо он был человеком тонким, обостренным, умным, а главное, что он был большой художник. Зачем нам отношение к незабудке шофера Иванова, описанное Пришвиным, вместо отношения к незабудке самого Пришвина?

* * *

Два отношения читающих людей к Пришвину. Одни его читают очень мало, не читают почти совсем, не могут вчитаться, войти в его мир, слиться с ним и говорят, что это, в сущности, скучно.

Другие – если уж вчитались и вошли в его мир, – читают Пришвина повседневно, живут им, черпают из него, знают наизусть как стихи.

Объективно Пришвин – огромное и уникальное культурное сокровище, а двойственное отношение к нему объясняется совпадением или не совпадением того, что я назвал бы скоростью течения души.

Для того чтобы войти в Пришвина, разговориться с ним, надо замедлить течение своей души. Мы все стремимся куда-то, скачем, бежим, суетимся и мечемся (если даже внешне сидим на одном месте), а нужно замедлиться, присесть рядом с Пришвиным на его символический пенек и никуда не спешить, хотя бы до вечера. Когда теченье вашей души замедлится и сравняется с пришвинским, вы увидите мир его глазами, научитесь понимать его особенную, до сих пор скрытую от вас прелесть.

* * *

Лютик, хотя и ярко-желтый, но все же сам по себе не очень яркий цветок. Купальница и даже одуванчик ярче его. Обычно, когда говорят о любимых цветах, называют ландыш, василек, незабудку, ромашку, а там еще – донник, колокольчик, ночную фиалку, да мало ли… Но недавно разговорились за столом, и Татьяна Васильевна твердо и убедительно заявила – лютик. Лютик – мой любимый цветок.

«Надо же, – подумал я, – лютик попал в любимые».

Но то же самое у меня несколько раз случалось со стихами и рассказами. Про некоторые думаешь: включать их в сборник или не включать? Не очень-то удались. Без них и сборник как будто цельнее, крепче. Потом пожадничаешь и оставишь, не выбросишь. А потом приходит читательское письмо. Оказывается, стихотворение, которое не хотел включать, кому-то (пусть хоть одному человеку) понравилось больше других.

То же самое случается и с людьми. Смотришь – невзрачная, некрасивая девушка, пожалеешь даже ее, а она, глядь, уже замужем первее красавицы. Значит, для самой дурнушки дело не безнадежно. Всегда найдется человек, который разглядит в ней некую, только ему видную красоту и полюбит.

А вовсе некрасивых цветов, как известно, не бывает.

* * *

Метерлинк в своей замечательной книге «Разум цветов» говорит, что отдельное растение, один экземпляр может ошибаться и делать не то, что нужно: не вовремя расцветет, не туда просыплет свои семена и погибнет. Но целый вид разумен и мудр. Целый вид знает все.

23
Перейти на страницу:
Мир литературы