Падает вверх - Полещук Александр Лазаревич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/45
• Следующая

Потом он заглянул ко мне и тихо сказал: «Миша, быстро, на одной ноге, одевайся, ты слышишь? Чтоб на одной ноге!»

Я быстро оделся и, так как слышал слова Антона Степановича, что я вполне дисциплинирован и что неизвестный мне начальник Антона Степановича об этом поставлен в известность, выполнил приказание дословно, то есть поскакал в столовую на одной ноге.

— Ты что, ушибся? — спросил удивленно Антон Степанович. — Почему ты скачешь, всех перебудишь!

— Но ты же мне сам сказал, чтобы на одной ноге!

Антон Степанович развел руками, тихонько рассмеялся и сказал:

— Есть вещи, которые нельзя понимать буквально. На одной ноге — это значит быстро, скоро… Эх ты, горе-изобретатель, совсем замоторился… Ну вот что, мы сейчас поедем на воздушный парад, ясно? Это военный аэродром, и я специально просил за тебя. Чтоб ты меня там не опозорил, слышишь? Дисциплина чтобы была железная…

Я ответил, что слышу, и мы вышли на улицу, где нас уже ждала большая машина, в которой сидели военные. Они все бывали у нас дома и знали меня. Тем более я удивился, когда один из них, кивнув в мою сторону, спросил:

— Согласовал?

— Так точно, — сухо ответил Антон Степанович, и мы поехали.

Киев спал. Мы понеслись по Крещатику, вскарабкались по Прорезной и вновь понеслись теперь уже по незнакомым мне улицам. Так быстро я еще никогда не ездил и где-то в глубине души пожалел, что столько времени убил на изобретение «вечного двигателя», гораздо лучше было бы изобрести чтонибудь такое стремительное, еще более быстрое, чем автомобиль.

За городом пошли садики с маленькими мазаными хатками под черепицей, потом все чаще и чаще стали попадаться соломенные крыши, потемневшие за зиму, потом пошли поля. Машина свернула в сторону высокого белого здания с квадратной башней, на верху которой развевался какой-то огромный полосатый чулок.

— Это «колбаса», — пояснил мне Антон Степанович. — Указывает направление ветра.

Дома и сады исчезли. Мы ехали по ровному-ровному зеленому полю. Теперь появились ангары, рядом самолеты, много самолетов. Они стояли как игрушечные, а главное — их было так много, что если я и рассказал бы об этом ребятам, мне все равно не поверили бы. Ангары были открыты, теперь было видно, что там внутри стоят самые большие самолеты, а вокруг снуют люди в комбинезонах и фуражках, в кожаных куртках и летных шлемах.

— Стоп, — сказал военный с тремя ромбами. — Приехали.

Мы все вышли на покрытую утренней росой траву и пошли, к высокому зданию, где нас ждали еще какие-то военные.

— Ты, Миша, поднимись вон на тот балкончик, — сказал мне Антон Степанович, — оттуда будет все видно.

Я вошел в маленькую дверь белого здания и сразу же очутился перед лестницей. Взбежать по ней было делом одной минуты. На следующей площадке также была дверь, еще меньшая. Я толкнул ее и очутился на узеньком балкончике, над которым возвышалась квадратная башня с «колбасой». А прямо снаружи этой квадратной башни соблазнительно поблескивала отполированными круглыми перекладинами металлическая лестница, совсем такая, какая вела на чердак театра имени Ивана Франко. Я не смог устоять против соблазна. Оглянувшись, не видит ли кто, я осторожно стал подниматься по железной лесенке и вскоре очутился на маленькой площадке, откуда открывался чудесный вид на все летное поле, на ангары и самолеты. Внизу я увидел военных, с которыми вместе приехал сюда. Они сидели на длинных скамьях и табуретках, расхаживали взад и вперед, здоровались с летчиками. Потом я заметил, что к аэродрому приближаются самолеты. Они шли звеньями, и гул их моторов все нарастал и нарастал. Большие и маленькие, по три звена или поодиночке, они проносились над полем непрерывным потоком, некоторые свечой взмывали вверх и делали «мертвую петлю», от которой у меня замирало сердце. Потом какой-то самолет перевернулся через крыло, и кто-то внизу громко сказал:

— «Бочка»! «Бочка»! Видели?

А в это время два самолета стали приближаться друг к другу, и оба разом закрутились в «мертвых петлях» и переворотах, пока один из них не вошел в «штопор» и, чуть не врезавшись в летное поле, выравнялся у самой земли и ушел вдаль.

Парад стал мне понемногу надоедать, и я занялся поиском развлечений. В одном из углов квадратной площадки висел огромный литой колокол. Это был церковный колокол, потому что на нем были отлиты какие-то кресты и святые с обручами сияний на головах. Колокол был темный, матовый, и только в одном месте была светлая царапина, по которой было видно, что на самом деле он из меди или бронзы. Внутри колокола висел язык. Тяжелый, с круглой шишкой на конце, сквозь дырочку которой была продета проволока. Мне неудержимо захотелось послушать, как звенит этот колокол. Но это, вероятно, специальный военный колокол? Это он раньше «тиликал» в церкви, а здесь он выполнял какую-то важную роль…

Я взглянул вниз. Откуда-то сбоку к ангарам подлетали самолеты. Военные, сбившись в тесную группу, о чем-то оживленно спорили. По полю медленно ехала санитарная машина с красным крестом. На меня никто не обращал внимания. «А что, если я придержу одной рукой колокол, — мелькнуло в голове, — и тихонько дотронусь языком до стенки колокола? Ведь если зажать в руке велосипедный звонок, то он не звенит, а трещит, вот меня никто и не услышит».

Я подошел к колоколу, охватил его рукой и чутьчуть толкнул тяжелый его язык. Он неожиданно легко качнулся, но не коснулся стенки. Я повторил попытку, и тогда вдруг над летным полем и ангарами, самолетами и пилотами, над всем миром раздалось звучное басистое «бамм»… Я так растерялся, что не сразу поймал проволоку, привязанную к языку колокола, и вновь раздалось еще одно «бамм», а там еще и еще… Я присел на корточки под колоколом, и если бы смог провалиться куда-нибудь глубоко под землю, то немедленно сделал бы это. В страхе я приблизился к перилам и выглянул. В мою сторону смотрели все, все, кто был на поле, и внизу, под башней, в мою сторону смотрел, высунувшись из окошка, шофер машины с красным крестом, казалось, что сами ангары повернулись ко мне и, поблескивая стеклянными глазами-очками, вопросительно уставились на меня. Внизу послышалось:

— Кто на вышке? Какой-то мальчик? Чей мальчик? Снять сейчас же!

— Я сам! — закричал я. — Я сам!

Я быстро вылез на железную лесенку, но мне навстречу уже поднимался высокий пилот в кожаном шлеме.

— Слезай, чертенок! — крикнул он мне. — Только спокойней, не свались!

И в эту секунду я понял! Я понял, что мой «вечный двигатель» может летать! Ну, конечно же, его достаточно поставить вертикально, и тогда сила, действующая снизу, станет больше той, что сверху, и моя стальная груша взлетит на воздух быстрее самолета и выше самолета! Это точно…

Я больше ничего не замечал и не слышал. С серьезным лицом вышел из двери здания, даже не обратив внимания на то, что меня «как маленького» ведет за руку высокий пилот. Командиры перед нами расступились, и меня подвели к высокому военному с большой, как лопата, черной курчавой бородой. Он был похож на былинного богатыря и резкими рублеными чертами лица, и густыми бровями, и шириной плеч. Он, видимо, был главным, потому что пилот подвел меня прямо к нему и, отдав честь, сказал:

— Звонарь доставлен, товарищ командующий!

— Как же это ты? — спросил меня бородач. — Ведь колокол аварийный, ты понимаешь, что это значит?

Я помотал головой.

— В этот колокол бьют только тогда, когда нужно известить людей об аварии… Вдруг загорится в воздухе самолет, не раскроется парашют у парашютиста, да мало ли что бывает! Ты теперь понимаешь, что наделал?

— Я свою вину исправлю, — твердо ответил я и вдруг заметил, что глаза военных вдруг заулыбались и стало тихо-тихо, только вдали монотонно ревел самолетный мотор.

— Как же это ты думаешь исправить свою вину? — задумчиво спросил меня командующий.

У меня как-то странно закружилась голова, и я громко сказал:

— Придумал одну вещь, вот как! Лучше всех ваших самолетов будет летать!

• Предыдущая
• 35/45
• Следующая