Тайные учения Тибета (сборник) - Давид-Ниэль Александра - Страница 18

Обстановка состояла из деревянных ларей, нагроможденных друг на друга за занавеской, висевшей над ложем, сооруженным из нескольких разложенных на земле больших твердых подушек. Перед ложем стояли два низеньких, сдвинутых вместе столика – поставленные на ножки простые доски, покрытые резьбой и ярко раскрашенные.

В глубине грота на маленьком алтаре виднелись стереотипные статуэтки и жертвенные приношения. Каменные стены были сплошь завешены картинами без рам наподобие японских какемоно. Одна из таких картин маскировала шкаф, где ламы тантрических сект держат пленного демона. Впрочем, во время моего первого визита мне его не показывали.

Снаружи жилища две лачуги, пристроенные к скале, служили складами для припасов.

Как видите, жилище гомштена не было лишено некоторого комфорта. Это орлиное гнездо возвышалось над романтическим, но безлюдным ландшафтом. Обо всей округе ходила недобрая молва. Туземцы считали примыкавшую к жилищу ламы местность логовом злых духов. Рассказывали, что когда-то давно некоторые из селян – дровосеки или бредущие за стадами пастухи – отваживались иногда заходить в эти края. У них бывали фантастические встречи, порой кончающиеся трагически.

Тибетские отшельники любят выбирать такие места для жилья. С одной стороны, они считают их особенно подходящей ареной для духовных подвигов, а с другой – полагают (по крайней мере, тибетцы им это приписывают), что здесь они на деле могут применить свои магические знания во благо людям и животным, либо обращая демонов в праведную веру, либо не позволяя им сеять зло.

Прошло уже семнадцать лет с тех пор, как лама, именуемый туземцами Джоо гомштеном (владыка гомштен), впервые обосновался в этой пещере. Монахи из монастыря Лаштен постепенно приспосабливали ее для жилья, пока она не превратилась в описанную мной резиденцию.

Сначала отшельник жил в строгом заточении. Селяне и пастухи, снабжавшие его пищей, оставляли свои подношения у двери и удалялись, не повидав его. К тому же его приют был недоступен в течение трех или четырех месяцев в году из-за снежных заносов, делавших непроходимыми все ведущие к нему долины.

В дальнейшем, с возрастом, гомштен стал держать у себя для услуг юношу, и к тому времени, как я сама поселилась в пещере под его убежищем, вызвал к себе свою сожительницу. Лама принадлежал к секте «Красных шапок» и не обязан был соблюдать безбрачие.

Я прожила в своей пещере неделю и каждый день навещала ламу-гомштена. Беседы с ним были не лишены интереса, но для меня особенно важно было наблюдать повседневную жизнь тибетского отшельника-буддиста.

Немногим европейцам доводилось жить в тибетских монастырях, но никто из них никогда не селился возле овеянных диковинными легендами анахоретов. К последнему соображению, вполне достаточному для меня, чтобы обосноваться поблизости от гомштена, присоединялось горячее желание самой провести опыт созерцательной жизни по ламаистским методам.

Однако мое желание ничего не решало. Необходимо было получить согласие ламы. Если он мне его не даст, будет совершенно бесполезно жить рядом с ним. Он запрется у себя, и мне останется только созерцать каменную стену, зная, что за ней «что-то происходит». Я хотела совсем другого.

В форме, соответствующей обычаям Востока, я обратилась к ламе с просьбой приобщить меня к исповедуемой им самим истине. Лама не преминул возразить, что не стоит мне задерживаться в этом негостеприимном крае для бесед с невеждой, тогда как я уже имела возможность подолгу общаться с учеными гомштенами.

Я горячо настаивала, и он наконец согласился принять меня в ученики, но не сразу, а после прохождения испытательного срока.

Когда я стала его благодарить, он перебил меня:

– Подождите, я ставлю одно условие. Вы должны не возвращаться в Гангток и не делать никаких экскурсий на юг («Ехать на юг» означало приблизиться по маршруту туристов к Гангтоку или Калимпонгу, где живут и некоторые иностранцы) без моего позволения.

Приключение становилось все занимательнее. Его оригинальность меня восхищала.

– Обещаю, – отвечала я решительно.

К моей пещере пристроили (по образцу обители ламы) лачугу, сколоченную из грубо отесанных досок. Горцы в этой местности не умели обращаться с пилой и, по крайней мере в то время, не собирались этому учиться. На расстоянии нескольких сотен метров от пещеры соорудили другую лачугу, состоявшую из отдельной комнаты для Йонгдена и помещения для слуг.

Расширяя пределы своей обители, я руководствовалась не только любовью к комфорту.

Для меня было бы трудно ходить самой за водой и топливом в гору и затем подниматься с тяжелой ношей к пещере. Йонгден недавно окончил школу-интернат и так же мало, как и я, был приспособлен к тяжелому физическому труду. Чтобы не отрываться от занятий, нам необходима была помощь. Предстоящая долгая зимовка требовала больших запасов провизии и защищенного от непогоды места для хранения.

Сейчас эти трудности не показались бы мне такими страшными, но тогда я выступала в роли отшельницы впервые, а мой сын еще не успел приобрести опыт путешественника-исследователя. Дни шли. Наступила зима. Она одела весь ландшафт девственным снежным покровом и, как мы предвидели, закрыла подступы к долинам, ведущим к подножию нашей горы.

Гомштен затворился на долгий срок в своей пещере.

Я сделала то же самое. Моя единственная ежедневная трапеза ставилась за занавеской у входа в мою келью. Мальчик, приносивший еду и затем убиравший пустые блюда, меня не видел и молча удалялся. Такой уклад жизни совпадал с уставом монахов Картезианского ордена, но у нас не было развлечений, доставляемых посещением богослужений.

Как-то в поисках пищи забрел ко мне медведь. После первых проявлений удивления и недоверия он успокоился и стал приходить постоянно и ждать уже привычного угощения.

Наконец в начале апреля один из мальчиков, заметив внизу в прогалине движущуюся точку, закричал: «Человек!» – голосом, каким древние мореплаватели, должно быть, кричали: «Земля!» Блокада была снята. Мы получили письма, написанные в Европе пять месяцев назад.

…В трехстах метрах ниже моей пещеры – сказочный мир цветущих рододендронов. Мглистая гималайская земля. Восхождения на исполинские обнаженные вершины. Долгие переходы по пустынным долинам с вкрапленными в них – как каменья в оправу – небольшими, кристально прозрачными озерами.

Одиночество снова, постоянно. Ум и чувства обостряются в процессе этой жизни, совершенно созерцательной. Жизни беспрерывных наблюдений и размышлений. Не то становишься прозорливой, не то – и это вернее – исцеляешься от прежней слепоты.

Несколько километров к северу за последними вершинами Гималаев, через которые не в силах перевалить гонимые индийскими муссонами тучи, сияет солнце. И над высокими тибетскими плоскогорьями раскинулось синее небо. Но здесь лето холодное, дождливое и очень короткое. Уже с сентября нас окружают непроходимые снега, и снова начинается зимний плен.

Чему я научилась за эти годы уединения? Мне трудно точно определить. А между тем я приобрела много знаний.

В тайны тибетского языка меня посвящали грамматики, словари и – на практике – беседы с гомштеном. Помимо занятий языком, я читала с учителем жития тибетских мистиков. Часто он прерывал чтение, чтобы рассказать о фактах, аналогичных описываемым в книге происшествиям или же пережитых им самим.

Лама рассказывал о людях, которых он когда-то часто посещал, передавал содержание бесед с ними, приводил в качестве примеров их поступки. Вместе с ним я проникала в хижины отшельников, во дворцы богатых лам. Мы с ним путешествовали и встречали на дорогах удивительных людей.

Так я познавала настоящий Тибет, обычаи и мысли населяющих его народов. Драгоценные сведения, не раз выручавшие меня в дальнейшем.

Никогда я не тешила себя мыслью, что мое убежище могло бы стать для меня последней тихой гаванью в жизни. Слишком много мирских интересов боролось с желанием остаться здесь и навсегда сбросить с плеч обременявший меня нелепый груз идей, забот, повседневных обязанностей. Я сознавала, что выработанная во мне личность отшельника была только одной гранью моего существа, эпизодом в жизни путешественницы, самое большее – подготовкой к освобождению в будущем. Часто с сокрушенным сердцем, почти с ужасом смотрела я, как сбегавшая вниз тропинка, ведущая в долину, исчезала в горах. Она вела в мир, лежащий за далекими горными вершинами, к его лихорадочной суете, тревогам, страданиям. И сердце сжималось неизъяснимой болью при мысли, что недалек день, когда придется ступить на нее, возвращаясь в это чистилище.