Тайные учения Тибета (сборник) - Давид-Ниэль Александра - Страница 14

Предсказание исполнилось – невидимый враг торжествовал.

Хотя моя штаб-квартира находилась в Поданге, я не совсем отказалась от экскурсий по стране. Во время путешествий я и познакомилась с двумя гомштенами из Восточного Тибета, недавно поселившимися в Гималаях.

Один из них жил в Сакионге и по этой причине именовался Сакионг-гомштен. В Тибете считается невежливым называть людей по имени. Всех, кого почитают не ниже себя, именуют каким-либо титулом.

У этого гомштена были очень причудливые повадки и широкий ум. Он любил посещать кладбища и на целый месяц запирался для занятий магией.

Подобно своему коллеге из Лаштена, гомштен не носил строгого монашеского одеяния, не стриг, по обычаю, голову наголо, не закручивал волосы узлом на затылке, как это делают индийские йоги.

Длинные волосы не у мирянина в Тибете служат одним из отличительных признаков аскетов-отшельников и мистиков-созерцателей, так называемых налджорпа.

До сих пор мои беседы с ламами велись главным образом о философских доктринах махаянистского буддизма, составляющего сущность ламаизма. Но Сакионг-гомштен ставил эти доктрины не слишком высоко и к тому же был с ними очень плохо знаком.

Он имел склонность к парадоксам: «Учение, – говорил он, – бесполезно. Оно не дает знания, но скорее препятствует его достижению. Тщетны наши усилия узнать что-нибудь. В действительности мы постигаем только собственные мысли. Причины, их породившие, недоступны человеческому разуму. Мы стремимся понять эти причины, но нам удается только уловить наши представления о них».

Хорошо ли он понимал собственные речи или же только повторял прочитанное или слышанное от других?

По просьбе принца-тулку Сакионг-гомштен тоже отправился в турне с проповедями. Я имела случай видеть, как он проповедовал. Повторяю – видеть, а не слышать, так как в то время моих знаний тибетского языка было недостаточно, чтобы понимать все, что он говорил. Но он выглядел в роли апостола весьма внушительно. Его пылкая речь, жесты, богатая мимика обличали прирожденного оратора. Испуганные, залитые слезами лица слушателей свидетельствовали о производимом его проповедями впечатлении.

Мне не пришлось больше видеть ни одного буддиста, ораторствовавшего с такими эффектными приемами. Ортодоксальный стиль исключает жестикуляцию и раскаты голоса как неуместные при изложении истины, призывающей к победе спокойного разума.

Однажды я спросила Сакионг-гомштена: «Что такое высшее освобождение тхарпа (нирвана)»? Он ответил: «Это отсутствие всяких верований, всякого воображения, прекращение деятельности, рожденной иллюзиями».

– Вам следовало бы поехать в Тибет и принять посвящение от учителя «Прямого пути», – сказал он мне как-то в другой раз.

– Вы слишком привержены доктринам ниен теус (буддисты стран Юга: Цейлона и проч.). Я провижу, что вы способны постигнуть «тайное учение».

– Но каким образом могла бы я попасть в Тибет и принять посвящение от учителя «Прямого пути», – возразила я, – иностранцев туда не пускают.

– Ну и что же, – спокойно заметил гомштен, – в Тибет ведет много путей. Не все ламы живут в Ю или Цзанге (центральные провинции со столицами Лхасой и Шигацзе). На моей родине можно встретить ученейших лам.

Мысль отправиться в Тибет через Китай никогда прежде не приходила мне в голову, и даже в тот день намек гомштена ничего не пробудил в моей душе. Мой час тогда еще не пробил.

Второй гомштен отличался очень необщительным нравом и сдержанностью, придававшими обычным обязательным и для него формулам вежливости оттенок высокомерия. По тем же причинам, что и его собрат (о последнем я только что рассказывала), его именовали Далинг-гомштен: Далинг – название местности, где он постоянно жил.

Далинг-гомштен всегда носил строгое монашеское одеяние, дополняя его кольцами из слоновой кости в ушах и пронизывающим его шиньон серебряным с бирюзовыми кольцами украшением дорджи.

Лама проводил каждое лето в уединении на вершине лесистой горы. Там для него была построена хижина.

Незадолго до его приезда ученики и окрестные селяне переносили в хижину припасы на три или четыре месяца. После этого гомштен категорически запрещал кому бы то ни было приближаться к своему жилищу. Я полагаю, ему не стоило большого труда оградить свое уединение. Местные жители не сомневались, что он совершает страшные обряды, завлекая в ловушку демонов, и принуждает злых созданий отказываться от недобрых намерений, угрожающих имуществу и безопасности его почитателей. Покровительство гомштена их успокаивало. Но, с одной стороны, они боялись, приближаясь к хижине, встретить вызываемых злых духов, а с другой – таинственность, всегда отличающая нрав и поведение отшельников-налджорпа, тоже побуждала их к осторожности.

Как ни мало был склонен этот лама отвечать на мои вопросы, он был обязан магарадже своим положением настоятеля маленького монастыря в Далинге, и выраженное князем желание вынуждало его немного изменить своей сдержанности.

В числе тем, затронутых мною в беседе с ним, был вопрос о дозволенной для буддистов пище.

– Подобает ли, – спрашивала я, – истолковывать софизмами категорическое запрещение убивать; дозволено ли буддисту наперекор заповедям есть мясо и рыбу?

Как и преобладающее большинство тибетцев, лама не был вегетарианцем. Он изложил мне ряд не лишенных оригинальности теорий. В дальнейшем мне приходилось слышать их в Тибете.

– Большинство людей, – сказал он мне, – едят только чтобы насытиться, не размышляя о совершаемом ими акте и его последствиях. Этим невеждам полезно воздерживаться от животной пищи. Другие же, напротив, знают, во что превращаются элементы веществ, попадающих в их организм, когда они съедают мясо какого-нибудь животного. Они понимают, что усвоение организмом материальных элементов влечет за собой усвоение других, соединенных с ними духовных элементов. Владеющий знаниями может на свой собственный страх и риск комбинировать подобные соединения, стремясь извлечь из них результаты, полезные для принесенного в жертву животного. Проблема заключается именно в знании, увеличат ли поглощаемые человеком животные элементы его животную сущность или же он сумеет превратить входящую в него животную субстанцию – возрождаемую в нем под видом его собственной деятельности – в умственную и духовную силу.

Тогда я спросила ламу, не выражают ли его слова эзотерический смысл ходящего среди тибетцев верования, будто ламы могут посылать в Обитель великого блаженства духов убитых на бойне животных.

– Не воображайте, – сказал мне он, – что я мог бы ответить вам несколькими словами. Это вопрос сложный. Так же как и мы, животные имеют несколько «сознаний», и – как это происходит и с нами – все эти сознания не идут после его смерти одним путем… Живое существо представляет собой смесь, а не единство… Но внимать этим истинам может только тот, кто предварительно получил посвящение от ученого наставника.

Подобным заявлением лама часто прерывал свои объяснения.

Однажды вечером, когда принц, лама и я беседовали в бунгало Кевзинга, разговор зашел об отшельниках-мистиках. С сосредоточенным, покорявшим слушателей восторгом гомштен говорил о своем учителе, о его мудрости, сверхъестественном могуществе. Дышавшие глубоким уважением слова ламы произвели большое впечатление на магараджу.

В то время его очень беспокоил вопрос интимного характера: предполагаемый брак с одной принцессой из Бирмы.

– Как жаль, – обратился он ко мне по-английски, – что невозможно посоветоваться с этим великим налджорпа. Без сомнения, он дал бы мне хороший совет… – Затем, обратившись к гомштену, повторил по-тибетски: «Жаль, что здесь нет вашего учителя, мне очень нужно было бы посоветоваться с таким великим мудрецом-провидцем». Махараджа не упомянул ни о характере дела, ни о причинах своей озабоченности. Гомштен спросил с обычной своей холодностью:

– Это серьезный вопрос?

– Чрезвычайно важный, – ответил князь.

– Может быть, вы получите нужный вам совет, – сказал лама.