Перевозчик (СИ) - Осворт М. "athwart" - Страница 30

- Знаешь, Аши… а мне вот, в детстве, пиратом хотелось стать. Не то, чтобы грабить там, убивать - ради странствий самих, конечно. Приключений хотелось, опасностей настоящих. А что? Говорят ведь: хочешь понять судьбу - вспомни, о чем мечталось, когда маленьким был еще. Ну... я вот - пиратом, такое дело.

- Что ж не стал, Мичи?

- А кто его знает? Может, и стану еще. Жизнь-то, гляжу, штука довольно длинная. Да и вообще… а чем не пират тебе вольный такке? И удивительно, все таки... Представляешь - на воде уже четверть меры, а ведь только сегодня как будто хоть что-то понял. Зачем это все, почему оно... А все ведь - ты, Аши. Откуда и взялся только?

- Ну, как. Рукой махнул. Ты подобрал. Вода.

- Вода...

Поток воспоминаний накатывал уже во всю мощь, в полную свою силу: образы, казавшиеся забытыми навсегда, проносились перед внутренним взором, обретая отчетливость невозможную, будто происходило все не меру тому назад уже лет, а прямо таки сейчас. Наиболее удивительным казалась Мичи сама способность его одновременно переживать былые события, словно бы заново в них участвуя - и вполне обстоятельно пересказывать их чудесному своему собеседнику. Тому, казалось, все было интересно - так, что Мичи вскоре вовсе и не смущался уже, поощряемый стариком к подробнейшему изложению событий, что заложили саму основу его характера и судьбы. Или то было одно и то же? В сам рассказ его Аши почти не вмешивался, ухитряясь одним только выражением лица слегка направлять ход беседы: то кивал согласно, побуждая Мичи подробнее углубиться, остановиться, заострить на чем-то внимание, то недоверчиво покачивал головой, заставляя как следует объяснить ему вещи малопонятные, а то и вовсе закатывал глаза к потолку, показывая тем свое удивление. Что бы ни пожелал Мичи ему поведать, все принимал он с участием видимым, неподдельным - ни к чему в особенности, казалось бы, не склоняясь. , По его же словам, позволить ойе решать самой, выбирать среди прочих мгновения наиболее важные и было единственно верным способом извлечь из происходящего полноту пользы и удовольствия. Вскользь Аши также заметил, что - поскольку пьют они ойу вместе и наравне - личные переживания Мичи определенным образом передаются ему: пусть он и не видит прямо картинок чужого прошлого, но чувство и настроение, в них сокрытое, вполне в состоянии ощутить так, словно бы те были его же собственными. Подхваченный потоком воскресающих перед внутренним взором образов, Мичи и не заметил, как понемногу пересказал старику все важное, что вспоминалось о собственном детстве и ранней юности. Расплывчатые и бессвязные поначалу, образы эти складывались в картину все более ясную и отчетливую, в которой проглядывался уже определенный смысл, значение почти целиком понятное.

Выбор имени, судьбы и - соответственно - ремесла обычно совершался в Ооли юношами по исполнении возраста первой меры. Торопить с выбором было не принято, поскольку вопрос - и правда, серьезнее некуда; однако же, поскольку лишь принявший имя юноша по праву считался вполне взрослым, самостоятельным горожанином - а какой же молодой человек не желал бы этого всей душой? - промедление, как правило, не затягивалось. Кроме того, хотя на подобный счет не было четких правил, по сложившейся традиции именно в день принятия судьбы - впрочем, если быть точным, то скорее все-таки в ночь - вчерашние мальчишки становились мужчинами. Как бы строго ни воспрещалось и малейшее упоминание о происходившем в ходе этой волнующей церемонии, надеяться на соблюдение обета молчания можно было, лишь совершенно не понимая ребячьего желания похвастать перед недавними сверстниками новоприобретенным опытом и особым жизненным положением. Истории о том, «как все было», передавались горячим шепотом - и делали день исполнения первой меры самым желанным событием в жизни всякого городского мальчишки, подгоняя его к принятию судьбы скорее, чем можно было того добиться любыми требованиями и уговорами.

Установившийся порядок, собственно, был чрезвычайно удобен старейшинам, превыше всего на свете заинтересованным в поддержании общественного спокойствия и некоего рода устойчивой размеренности - что могло навести на мысль о продуманном, весьма не случайном происхождении подобных обыкновений. Действительно, даже и молодому еще человеку, изо дня в день занятому собственным делом - вместо того, чтобы шататься праздно - и справедливо за свой труд вознагражденному, пользующемуся вполне заслуженным уважением, едва ли придут в голову смута и непотребство. Не до того ему будет, попросту - а потому обеспечивать занятость, занятость постоянную, счастливую, и - сколь это было возможным - раннюю, и означало привносить в жизнь Города покой и довольство.

Не поощрялись - пусть негласно - и переходы из братства в братство. Подобные случаи, конечно, имели место, но сколь бы веской ни была причина, побуждавшая человека искать себе новой жизни - будь то неожиданно проснувшаяся душевная склонность, очевидный талант к иному занятию, или просто усталость, накопившая от следования выбранному второпях, по юношеской горячности, пути - на перебежчика посматривали с некоторым, хоть и сдержанным, недоверием. Оставляя судьбу открытой, Мичи - по самому большому счету - поступал совершенно верно, раз уж решил непременно найти для себя занятие, что подошло бы ему всецело, и удовольствоваться меньшим не соглашался. Запоздалый приход в ремесло расценивался как поступок взвешенный и обдуманный хорошенько - каким и являлся, обыкновенно - а потому вызывал уважение самое неподдельное. Впервые протянуть для начертания долгого имени руку видо, мастеру-каллиграфу, ничуть не считалось зазорным по завершении и второй уже меры возраста - это было вовсе не то же самое, что выписывать на запястье один за другим знаки принятой судьбы: свидетельства собственных ошибок и неудач.

Не определившемуся с призванием необходимы были, однако, какие-то средства к жизни - а, следовательно, некое и занятие. Счастливчики, достаточно состоятельные, чтобы открыть свое дело, могли не спешить с выбором судьбы вообще. Никакое дело не возбранялось - единственным же правилом, соблюдавшимся строго-настрого, оставалось одно: всякая работа непременно должна быть поручена лишь тому, кто имел подходящий гильдейский знак. Иными словами, имевший к тому желание и возможность мог бы владеть ойаной - а вот готовить ойу должен был лишь ойадо, мастер, которого и полагалось пригласить на постоянное жалование. Держать лавку дозволялось любому - вести же дела в ней следовало кому-то из многочисленного братства торговцев. Можно было снарядить корабль в торговое плавание - да хоть бы и собственную флотилию - но и капитана, и всю судовую команду всенепременно было необходимо нанять через гильдию моряков, и никак иначе. Привезти товары далеких земель в Ооли мог любой, пожелавший рискнуть в этом деле своими средствами - Город не налагал ни малейших ограничений на честный оборот капитала - однако же предложить к продаже ввезенный груз мог лишь носящий имя купец; никто из таковых, какую бы выгоду не сулила сделка, не стал бы даже и обсуждать деловых вопросов, не обнаружив у собеседника повыше запястья знакомого знака братства. Принятым в этих случаях порядком было участие в переговорах посредника: купца, приглашенного специально, и действовавшего - как оставалось надеяться - в интересах собственника товара. Роль его в предприятии не сводилась, конечно, к необходимой дани традиции - нередко опыт его и связи способны были принести делу пользу неоценимую.

Чаще всего, испробовав некоторые способы вложения средств, человек обеспеченный - по рождению или счастливому стечению обстоятельств - останавливался на том или ином деле, в котором преуспевать ему удавалось всего вернее, и принимал как свою судьбу сообразное долгое имя - не упуская, конечно, возможности порой провернуть и дельце, весьма далеко отстоящее от основного его занятия. Для тех же, кто изначально не располагал необходимыми средствами, двери всякого братства были гостеприимно распахнуты, открывая возможность попробовать свои силы в ремесле - в качестве ученика, подсобника, подмастерья. На скором принятии ви настаивать в этом случае не стремились, а желание в один прекрасный день забросить дело и попытать свои силы в совсем ином находили вполне естественным: от людей совсем уж случайных любой гильдии было не много пользы. Платили обыкновенно по кошти в день - деньги, конечно, скромные, однако же, худо-бедно прожить на них было можно. Наконец, и сам достославный Ооли предлагал по серебряной монете желающим потрудиться на благо родного Города. Работы были нехитрыми - вроде уборки улиц, расчистки каналов и разбора ветхих строений; предлагались они постоянно в великом множестве, а перетруждаться никого не принуждали. Собравшихся первым делом ждал поздний и плотный завтрак - за счет Города, разумеется - а несложный, хоть и тяжелый труд завершался еще до заката дневным расчетом и обильной трапезой с непременным кувшином оки. Нуждавшимся в ночлеге таковой и предоставлялся по первому требованию - Город, заинтересованный в собственном благоустройстве, изо всех сил старался привлечь к таковому любую свободную пару рук. Работой на Город, помимо всяческой разношерстной публики - а сколько людей, столько было и причин, по которым оказывались они - кто с метлой, кто с киркой, кто с лопатой в руках - поденщиками, не гнушались порой и члены братств, чье ремесло носило характер сезонный: шапта, когда промысловая рыба отходила от берегов; матросы, прокутившие жалованье и не сегодня-завтра ждавшие выйти в море; строители-вонке, в перерывах между заказами - словом, любой оолани мог быть вполне уверен, что Город непременно поможет ему перебиться, покуда не подвернулась приличная работенка. В свое время и Мичи не брезговал подобной возможностью: жизнь складывалась порою по-разному, а набитый живот и серебряная монета в кармане до беды никого еще не доводили.