Роза - Смит Мартин Круз - Страница 1

• 1/148
• Следующая

Самые красивые женщины в мире все-таки африканки.

Сомалийки, облаченные в длинные, просторные одежды, будто облитые розовыми, пурпурными или карминными красками. Украшенные бусами из окаменелой смолы, кусочки которой, соприкасаясь друг с другом, потрескивают электрическими разрядами и издают запахи меда и лимона.

Женщины Африканского Рога, с головы до пят укутанные в черное, с лицами, скрытыми, как вуалью, золотыми накидками, на бесчисленных нитях которых слабо позвякивают при ходьбе похожие на слезинки кусочки золота, и только выглядывающие откуда-то из глубины глаза с ярконакрашенными уголками выдают скрытое в них страстное желание. Женщины племени динка, своей чернотой и гладкостью кожи напоминающие лучшие сорта черного дерева; высокие и похожие на статуэтки, они затянуты в жесткие корсеты из бусин, которые срезают с них только в первую брачную ночь.

И женщины Золотого Берега, обвешанные золотыми цепями, браслетами, колокольчиками, в юбках, сотканных из золотых нитей, танцующие в густо пропитанных запахами корицы, кардамона, мускуса комнатах.

Пробудился Джонатан Блэар оттого, что окончательно запутался в мокрых, перекрученных простынях, дрожа от смеси копоти, вони печных труб и промозглой сырости, что пробивалась в единственное окно его жилища. Если бы мог, он с удовольствием снова погрузился бы в только что грезившийся ему сон, но тот растаял словно дым. Однако Африка все же у него в крови, и навечно.

Блэар подозревал, что у него тиф. Постель промокла насквозь от пота. Неделей раньше от пожелтел весь — от зрачков глаз до кончиков пальцев на ногах. Мочился он чем-то темно-коричневым — верный признак малярии. Она-то и потребовала накануне принять хинин с джином — точнее, потребовал их он сам.

Занимавшийся день опять обещал мерзкую погоду, а доносившийся с улицы утренний звон церковных колоколов отдавался у Блэара в голове, в каждом кровеносном сосуде подобно мучительному взрыву. Блэар замерзал, а на колосниках миниатюрного комнатного камина слабо дотлевали под горкой пепла лишь считанные жалкие угольки. Джонатан опустил ноги на пол, поднялся, сделал шаг и рухнул без сознания.

Очнулся он через час. Что прошел именно час, Блэар определил по новому перезвону колокола за окном. Все-таки в существовании Бога есть некоторый смысл: хоть кто-то там, на небе, следит за временем и отбивает часы.

С пола, на котором он лежал, Блэару открывался не очень привычный по ракурсу, но все же отличный обзор всей гостиной: вытертый ковер, испещренный пятнами от чая; постель со смятыми, скомканными простынями; один-единственный стул возле стола, на котором стояла масляная лампа; обои, местами залатанные газетой; мокрое окно с проникавшим через него серым, плачущим светом дождливого утра, в котором угли на колосниках камина казались давно дотлевшими. Блэар испытывал сильнейшее искушение попытаться доползти до стула и умереть в сидячем положении; однако он помнил, что на сегодня у него назначена встреча, на которой ему непременно надо быть. Дрожа всем телом, словно престарелый пес, он на четвереньках устремился к камину. Дрожь и холод пробирали его до костей, каждую частичку тела сводило в судорогах от ноющей боли. Пол под ним заходил ходуном, будто палуба корабля, и Блэар снова потерял сознание.

Когда он пришел в себя, в одной руке у него была спичка, в другой газета и несколько щепок для растопки. Похоже, он обладал способностью действовать одинаково разумно что в сознании, что в бессознательном состоянии; Блэара это порадовало. Газета оказалась сложена так, что прямо на него смотрело официальное сообщение двора Ее Величества, помеченное 23 марта 1872 года: «Ее Королевское Высочество принцесса будет присутствовать сегодня на заседании Попечительского совета Королевского географического общества, в котором примут участие сэр Родни Мерчисон, президент КГО, и Его Преосвященство епископ Хэнни. Ожидается также присутствие…» Дата была вчерашняя, значит, это событие он пропустил; впрочем, его туда и не приглашали, да и денег на это у него все равно бы не нашлось. Блэар чиркнул спичкой; ему пришлось приложить все силы для того, чтобы суметь подставить окрашенное серой пламя под газету и щепки, а потом, когда они занялись, протолкнуть их через решетку в камин. Перекатываясь по полу с бока на бок, он добрался до ящика для дров. «Господи», — молился он по пути, — только б там был уголь, ну, пожалуйста! Уголь в ящике был. Блэар бросил несколько кусочков в огонь. Над решеткой висел чайник. — «Господи», — снова взмолился Блэар, — только бы в нем оказалась вода! — Он постучал по чайнику и услышал, как внутри заплескалось. Блэар добавил в камин еще бумаги и немного угля и, когда уголь разгорелся, улегся на полу как можно ближе к камину, чтобы полнее ощутить теплое дыхание пламени.

Английский чай Блэар не любил. Он бы с гораздо большей охотой выпил сейчас сладкого марокканского чая с мятой, который там подают в бокалах. Или крепкого кофе по-турецки. Или большую оловянную кружку кофе, вскипяченного в кофейнике, — так, как его принято варить в Америке. «Но в Лондоне все равно ничего лучшего, чем здешний чай, не получишь, нечего и пытаться», — подумал он.

Попив чаю, Блэар рискнул попробовать одеться. Завязать шарф наподобие галстука оказалось непросто: стоило ему только поднять руки, и тело начинала сотрясать дрожь. Вот уже много дней, как он не осмеливался поднести к своему подбородку бритву, а потому у него начала отрастать борода. Кое-какая приличная одежда у него еще сохранилась, как и карманные часы, говорившие, что если он намерен добраться от Холборн-роуд до Севил-роу пешком — кеб, разумеется, был ему не по карману, — то надо, не мешкая, отправляться в путь. Обычно такая пешая прогулка занимала у Блэара час. Но сегодня предстоявшая дорога казалась ему долгой и трудной, сродни путешествию через горы, пустыни и болота. Блэар оперся о подоконник и посмотрел в окно вниз на улицу, на вереницы кебов с поднятым верхом и извивающиеся потоки раскрытых зонтиков. В стекле отразилось багрово-красное лицо, обветренное и задубевшее от долгой жизни под открытым небом. Даже своему собственному владельцу лицо это не казалось ни дружелюбным, ни хотя бы приятным.

• 1/148
• Следующая