Бэлпингтон Блэпский - Уэллс Герберт Джордж - Страница 25
- Предыдущая
- 25/93
- Следующая
Она была неразговорчива, но отнюдь не производила впечатления глупой. Казалось, она прислушивается и делает свои выводы. То, что она говорила, заслуживало внимания. Она теперь как будто меньше интересовалась правом голосования, чем прежде. Воинствующие представительницы этого движения, которые в доказательство особой способности женщин к управлению поджигали почтовые ящики и разбивали стекла витрин, оттолкнули ее.
— Как бы там ни было, это неподходящий способ действия, — говорила она своим мягким, похожим на кошачий мех голосом.
— Это способ добиться права голоса, — возражала Рэчел Бернштейн.
— Я бы не хотела получить право голоса таким способом, — отвечала Маргарет. — Я хочу получить его открыто и честно.
Теодор считал это вполне разумным; он одобрял ее здравомыслие, и эту мягкую решимость, и благородную сдержанность. Но мысль о ней все больше и больше отчуждалась от этой жажды приключений, которая гнала его из дому, заставляя его бесконечно блуждать среди ночных огней по темным улицам.
Иногда, но теперь все реже и реже, он мечтал встретиться с ней неожиданно в каком-нибудь незнакомом месте, где всякое чувство неловкости исчезло бы между ними.
А затем случай подстроил для Теодора встречу среди бела дня, которая сильно изменила весь его мир и направила его сознание на другой путь, который ему суждено было пройти.
Однажды в субботу днем он шел по Тоттенхем Корт-роуд по направлению к Хемпстеду и вдруг увидел Рэчел Бернштейн, приближавшуюся к нему. Она шла медленно, задумчиво, освещенная весенним солнцем, и ее подвижное лицо просияло при виде его.
— Хэлло, Теодор, куда вы торопитесь?
— Я иду домой. Не могу рисовать сегодня.
— Ведь сегодня суббота.
— Терпеть не могу оставаться на воскресенье в Лондоне.
— Скучно?
— Скучно.
Они в нерешительности стояли несколько мгновений, глядя друг на друга и не говоря ни слова. Она смотрела на него каким-то странным взглядом, в котором светилась сдерживаемая радость.
Но нельзя же стоять так целую вечность, не говоря ни слова. Теодор приподнял шляпу и пошел; прошел несколько шагов.
— О Теодор! — крикнула она. И очутилась рядом с ним. — Идемте со мной пить чай, Теодор, — сказала она. — Я предлагаю: пойдемте куда-нибудь и выпьем чаю. Поговорим. Я давно хочу поговорить с вами. Здесь недалеко есть кондитерская. Зайдем выпьем чаю. Это будет забавно.
Она нервно посмеивалась, говоря это. Они пошли в кондитерскую, дорогой она неумолчно болтала, перескакивая с одного на другое. Ей никогда не удается поговорить с ним. А ей так всегда хотелось этого.
— Я знаю, вы интересный человек и вы говорите такие дельные вещи. Но когда мы встречаемся в компании, мне никогда не удается добраться до вас. А теперь вы будете мой.
Это был приятный тон разговора.
Они уселись за маленький мраморный столик и заказали чай. Оба почему-то были нервно настроены и возбуждены. Хотя, в сущности, для этого не было никаких оснований. Его заражало какое-то исходившее от нее возбуждение. Она заговорила о его убеждениях.
— Я думаю, вы знаете, что я тоже ультракоммунистка. Мне кажется, это открывает дорогу к настоящей жизни, к настоящей свободной социальной жизни. Я думала вступить в социал-демократическую федерацию, но там такая косность, такое доктринерство. Там нет вашего освобождающего артистического духа. Вы ведете к чему-то более прекрасному. Ведь правда же?
Теодор чувствовал, что ему следовало бы что-нибудь сказать, поскольку он оказывался носителем идеи, ведущей к чему-то более прекрасному. Но он не нашелся что сказать, к тому же она продолжала говорить, и она сидела к нему так близко, насколько это было допустимо в кондитерской, ее рука касалась его руки, она не сводила глаз с его лица.
— Что вы думаете о моем брате Мелхиоре? — неожиданно спросила она.
Она не дала ему времени ответить.
— Он упрямый и сильный человек, вы не находите? У него блестящий ум, но в нем есть что-то жестокое. Он влюбился. Вы знаете, влюбился внезапно. И уехал с ней.
— С кем? — спросил Теодор.
— Не знаю. Уехал с ней. Исчез до понедельника, и я не знаю, куда. Оставил меня одну в квартире. — Она помолчала минутку.
— Я думал, вы живете с родными, — заметил Теодор.
— У нас нет родных в Лондоне. Мать умерла два года тому назад. Мы сироты. Мелхиор моложе меня на два года. Когда мы были маленькие, я могла заставить его реветь в любое время, — такой он был нюня, а теперь по вашим мужским законам к нему перешло три четверти состояния, а мне досталась одна четвертая часть. Подумайте только! И даже эта четвертая часть находится под его опекой, пока мне не исполнится тридцать лет. Я должна обращаться за деньгами к нему. Вот это — равенство полов, как его понимали наши отец и мать. Но не будем говорить об этом. Я веду для него хозяйство. С нашей старой служанкой. Старой няней. И даже она ушла сегодня из дому на весь день, до позднего вечера.
Снова наступило молчание. Теодор старался отогнать от себя разные странные мысли.
— Вы должны посмотреть нашу квартиру, — сказала Рэчел. — Вы, наверно, ужасно считаетесь со всяческими условностями, — прибавила она, — правда?
— Я ненавижу буржуазные условности, — сказал Теодор.
Ее темные глаза заглянули в его глаза с какой-то особенной, мягкой настойчивостью. Они говорили непостижимые, волнующие вещи. Они сделались темнее и глубже. Какая-то неожиданная красота была в этом разгоряченном, пылающем лице, которое он видел так близко. Она чуть-чуть улыбалась. Ее большой полуоткрытый рот с пухлыми губами сделался удивительно притягивающим.
— Как это глупо, не правда ли, — сказала она низким вкрадчивым голосом, — что мы пьем чай здесь, когда я могла бы приготовить вам чай собственными руками у меня дома.
Слова были простые, но, казалось, в них скрывался какой-то неуловимый смысл.
— Почему нам не пришло это в голову? — сказал Теодор так же вкрадчиво.
— Вам должна понравиться наша квартира. Такая забавная маленькая квартирка, — у нас есть несколько японских гравюр и масса плакатов. Знаменитый плакат Бердслея.
— Я никогда их не видел, — сказал Теодор. — Я только слышал о них. — И по какой-то непонятной причине его охватила нервная дрожь. — Я бы с удовольствием посмотрел…
— Хотите? — сказала она, и глаза ее засияли. — Вы правда хотите?
— С удовольствием посмотрел бы, — решительно сказал он и принял ее вызов.
Квартира была совсем близко, она помещалась в отстроенном заново нижнем этаже дома георгианского стиля. Вестибюль был общий для всего дома, и вид у него был весьма непритязательный. У Рэчел было два ключа: один от подъезда и другой от ее квартиры. Первая комната представляла собой нечто вроде мастерской, в ней стоял диван, который мог служить кроватью; кроме этой комнаты, была еще большая ванная комната и две комнаты в глубине; двустворчатая дверь из первой комнаты вела в одну из них.
— Глупо, что мы пошли пить чай в эту дурацкую кондитерскую, — сказала Рэчел. Несколько секунд она стояла не двигаясь, и Теодор тоже стоял молча, не двигаясь. Затем она как будто что-то решила. — Подождите меня минутку, Теодор, пока я пойду сниму шляпу.
Она замялась, потом подошла к окну и задернула шторы. Остановилась, посмотрела на него и затем скрылась за двустворчатой дверью.
Теодор смотрел на груду бумаг на столе, на книги, стоящие на полке вдоль стены, но в этом участвовали только его глаза, а сам он был весь сплошная буря невероятных предчувствий. Через некоторое время появилась Рэчел, переодетая с головы до ног. Его предчувствия перешли в уверенность. Она распустила свои пушистые волосы, и они лежали буйной черной копной. На ней был легкий свободный халатик, и ее шея и стройные ноги в красных домашних туфлях были голые. Она остановилась в дверях.
Теодор не мог выговорить ни слова. Он кашлянул.
— Вы нравитесь мне такая, — наконец вымолвил он.
— Я нравлюсь вам? — сказала она, осмелев, и подбежала к нему. — Я нравлюсь вам такая? Дорогой мой, — прошептала она, положив руки ему на плечи и приблизив вплотную к его лицу свое пылающее лицо. — Как вы относитесь к коллективному браку? К тому, чтобы все красивые люди могли жить друг с другом? Вы думаете… — Сердце его неистово билось. — Поцелуйте меня, милый.
- Предыдущая
- 25/93
- Следующая
