Бухенвальдский набат - Смирнов Игорь - Страница 18

• Предыдущая
• 18/48
• Следующая

– Видел. Это очень уважаемые немцы. Так они приходили выгораживать своего Вилли?

– Нет, они не выгораживают Вилли. Они говорили о другом. Если вы начнете избивать немцев, у них тоже защитники найдутся. И тогда пойдет свалка. Эсэсовцам это, конечно, понравится. Они даже уберут этих блоковых, но посадят своих зеленых. А кто от этого выиграет? Представь себе, на нашем блоке вместо Вальтера будет какой-нибудь бандюга! Нет, Леня, ваш план не годится. Вилли будет наказан своими товарищами. Людей больше в умывальнике держать не будут. Спасибо, что ты углядел это. А теперь, как старший, приказываю: немцев не трогать, Вилли не трогать. Когда придет Валентин Логунов, скажи ему: пусть зайдет ко мне.

Дальнейшего я уж никак не ожидал. Ленька вдруг принял стойку «смирно», приложил руку к своему плоскому митцену, повторил приказ и, сделав поворот по-военному, удалился четким шагом, звонко щелкая своими деревянными колодками.

В тот день ко мне приходило много немецких и русских товарищей. Среди них был первый знакомый мне немец Ганс из вещевого склада, блоковые 44-го и 60-го блоков. Озабоченно посверкивал очками Генрих Зудерланд. Приходил Эрнст Буссе, старейший немецкий коммунист, капо лазарета. Все пожелания немецких товарищей сводились к одному: я должен перейти на 25-й блок, безопасность мне гарантируется, а также лечение и покой.

Русские считали по-разному. Одни говорили: надо идти к Вилли и положить конец конфликту, другие опасались за меня: у Вилли штубендисты-уголовники да еще голландцы, убьют или отравят.

Я слушал всех, а сам размышлял: до сих пор я видел от немецких коммунистов только хорошее и уже привык им верить. Их слово было крепкое и дружественное слово. Вспомнил голландского фельдшера, работавшего в процедурном кабинете. Он заметил мою опухоль на шее и лечил меня: что-то втирал, массировал, похлопывал, делал все очень заботливо и осторожно.

Почему я должен опасаться голландцев?

Последним в этот день зашел ко мне Николай Кальчин, всем известный и уважаемый в лагере человек.

– Вот что, Иван Иванович, долго убеждать не стану. От группы советских товарищей прошу тебя перейти на 25-й блок. С кем надо, уже договорились. Я тебя сейчас провожу туда…

Я не прекословил: это решение у меня уже созрело. Стал собираться. Подошел Вальтер. Он все понял без слов и смотрел на меня одобряюще. Тут же стоял Ленька, готовый броситься на помощь. Я подмигнул ему: дескать, все будет в порядке, а мы сами с усами и знаем, что надо делать. Он широко улыбнулся, видимо, поняв меня:

– На 25-м блоке есть хорошие ребята. Они уже все знают. Организуют охрану.

Второй раз сегодня я подхожу к 25-му блоку. Утром я бежал сюда решительный и непримиримый, сейчас еле бреду.

Вилли сидел за столом во флигеле А, положив перед собой здоровенные, как кувалды, кулачищи; Его трудно узнать: метла Толстяка оставила на его физиономии следы. Это я заметил сразу же и заметил не без удовлетворения!

Ото лба до подбородка тянулись багрово-синие взбухшие полосы. Вместо глаза была узкая щель на густо-синем бугре.

При нашем появлении лицо Вилли перекосилось. Я так и не понял, что оно отразило: злобу, раскаянье, дружелюбие?

Николай Кальчин долго изъяснялся с Вилли по-немецки, потом Вилли обратился ко мне, а Николай переводил:

– Ты, Иван, живи во флигеле Б, а я буду в А. Лежи и поправляйся. Твою работу гигиенварта я возьму на себя.

– Спасибо, Вилли, Буду жить у тебя, если ты больше не будешь мучить людей.

– Будь спокоен, Иван, этого больше не будет…

Уходя, Николай сказал мне:

– Иван Иванович, оберегай Вилли от наших ребят, а то они его убьют. Тебя, как старшего товарища, они послушаются.

Он еще долго тряс кулаком перед носом Вилли, но при этом громко смеялся, и Вилли тоже смеялся. Как мне показалось, искренне.

Конфликт на этом закончился. На 25-м блоке я прожил всего два дня. На блок зашел первый староста лагеря Эрих Решке, крепко пожал мне руку и сказал, что я могу вернуться на свой блок, так как Вилли переводится в карантинный лагерь. Я не замедлил воспользоваться разрешением и, попрощавшись с Вилли, сразу же отправится на 30-й блок, где у меня были надежные и крепкие друзья.

Я возвращался из ревира, куда отводил заболевших. На крыльце барака меня встретил староста лагеря Пауль Шрек.

– Я жду тебя, Иван. Пойдем на блок, нужно поговорить.

В большом помещении барака пусто. Только Вальтер Эберхардт сидит на своем месте за столом и по своему обыкновению то ли дремлет, то ли думает о чем-то. Во всяком случае, на нас он не обращает никакого внимания. Или делает вид, что до нашего разговора ему нет дела.

Мы сидим у другого конца длинного стола.

Пауль смотрит в мое лицо испытующе, словно ощупывая каждую черту. Его широко расставленные серые глаза печальны и озабочены.

– На днях, Иван, в малый лагерь прибыл большой транспорт евреев. Всех, кто не мог дойти до лагеря, уничтожили. А те, кто еще дышит, лежат вповалку, даже баланду себе принести не могут. Несколько дней не ели. Я посылал кое-кого, чтобы принесли им пищу, но баки до них не доходили. Видно, их заносили в укромные места, а потом пустые кидали на дорогу. Я понимаю, все голодные, но все-таки люди должны быть людьми, а не волками… Немецкие товарищи просят тебя, Иван, доставлять евреям пищу.

От такого поручения я не могу отказываться: большие глаза Пауля смотрят на меня все более требовательно и строго.

– Что надо для этого сделать, Пауль?

– Собрать надежных ребят и отнести в целости бачки с баландой в малый лагерь.

– Сколько для этого надо человек?

– Не менее двадцати…

– Так. Можно, конечно, для этого использовать дневальных, но в это время они должны нести баланду на свои блоки…

– Давай сделаем так, —говорит Пауль, —попросим ребят отнести бачки после уборки помещений, часов в 12. Баланда уже будет готова.

– Ладно, Пауль, я это организую. Сам знаешь, что советские люди здесь – самые голодные. Но мы не волки…

Пауль посмотрел на меня потеплевшими глазами, бросил руку на мои сцепленные ладони, лежащие на столе, пожал их и сказал, поднимаясь:

– Спасибо, Иван. Я в вас уверен.

До 12 оставалось немного времени, кликнул дневального Леньку, второго штубендиста Георгия Остапчука и всех ребят, которые сегодня оставались на блоке. Долго уговаривать их не пришлось. Они разошлись по лагерю отыскивать пригодных для этой работы, а я отправился на 25-й блок, Васька Цуцура, штубендист, узнав, зачем я пришел, уверенно заявил:

– Не беспокойтесь, Иван Иванович, все сделаем, как положено русским людям. Чисто сделаем.

Чуть раньше двенадцати я – у кухни. Здесь уже человек 20 русских, несколько чехов и поляков. Баланда разлита по бакам. И вот процессия направляется к воротам малого лагеря. Впереди Жорка Остапчук со штубендистом из нашего блока поляком Юзефом. В середине рядов Ленька Крохин с чехом Иваном. Я замыкаю шествие, наблюдаю, чтоб ни один бак не ушел на сторону. Но понимаю: мое наблюдение излишне, ребята надежные.

У ворот ждет Пауль Шрек. Он сдержан по природе, но я чувствую, что разволновался, увидя нашу полосатую процессию. Улыбается, что-то кричит, жестикулирует. Но лагерь есть лагерь, здесь не принято громко выражать свои чувства. Надо еще доложить дежурному эсэсовцу о нашей колонне и получить разрешение на вход в малый лагерь.

Вносим баки в один из бараков, ставим в ряд. Первая половина задачи выполнена: пищу донесли. Теперь надо кормить голодных. А пока можно перевести дух и осмотреться.

То, что мы увидели здесь, – не поддается никакому описанию. Даже сейчас, как только эта картина встает перед глазами, мне делается нехорошо. Представьте себе длинный узкий проход и по обе стороны четырехъярусные клетки. А в них только лихорадочные черные глаза на выбритых до синевы головах. Глаза жадно уставились на баки с пищей, другие с любопытством рассматривают нас, в третьих уже нет ни жадности, ни любопытства. Эти глаза умирают.

• Предыдущая
• 18/48
• Следующая