В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Каминский Михаил Николаевич - Страница 37

• Предыдущая
• 37/84
• Следующая

Упреждая все последующее, скажу, что этот урок сыграл свою роль менее чем через год. Кончилась наша смена, все авиаторы уезжали на материк, и нам с Митей пришлось решать этот вопрос для себя. Мы не уехали только потому, что не сочли свою задачу выполненной.

Пухов вернулся из Маркова на следующий день. Мы с Берендеевым к этому времени исследовали состояние аварийной машины и пришли к выводу, что на ней можно дорулить до места ремонта, то есть до Анадыря. Надо лишь укрепить хвостовое оперение, у которого сломалась стойка заднего лыжёнка. Запустили мотор и потихонечку подогнали самолет к совхозу.

Мне было разрешено отвезти Щетинина в Анадырь, а Пухов с механиком Берендеевым и штурманом Кочкуровым начал руление. Однако по прилете на базу меня уже ждала радиограмма Пухова с требованием вернуться в Усть–Белую. Задуманный эксперимент не удался, и вот почему.

Главная река Чукотки — Анадырь имеет протяженность 1500 километров, а ее бассейн охватывает территорию, приближенно равную такому, среднему по величине европейскому государству, как Румыния, — более 200 тысяч квадратных километров. На этой территории разместились всего три района: Анадырский, выходящий на побережье Берингова моря, Усть–Бельский, в 300 километрах вверх по течению от поселка Анадырь, и Марковский, до которого по реке от Анадыря считалось 750 километров. Прямая линия авиатрассы, первый полет по которой мы делали, сокращала путь до Маркова почти на 300 километров.

Не считая окружного центра—Анадыря, от устья до верховьев реки, имелось только три оседлых человеческих поселения: райцентры Усть–Белая и Маркове да организованный в 1934 году оленесовхоз «Снежное». На многие сотни километров к северу, западу и югу можно было обнаружить лишь нечастые стойбища оленеводов.

Поселок Усть–Белая представлял собою десятка полтора рубленных из плавника домиков. Они тесно сгрудились на подошве сопки, которую река обтекала, круто поворачивая к востоку. Поселок был обращен на устье быстрой, широкой и исключительно прозрачной реки, текущей с гор Пекульнейского хребта. Не случайно она называлась Белой.

Против поселка хвостовая часть самолета сломалась настолько, что руление стало невозможным. Пухову еще повезло, потому что случись это даже в десяти километрах дальше поселка, — самолет пришлось бы бросать. Пухов приуныл, а Берендеев стал искать выход. Он осмотрел и измерил габариты всех местных зданий и установил, что в школе, если разобрать часть стены и одну внутреннюю перегородку, крылья лягут во всю длину. У него хватило мужества взяться за ремонт, который, по нашим представлениям, требовал заводских условий и не одной пары искусных рук. Получив согласие местных властей (к сожалению, не помню фамилий секретаря райкома и председателя исполкома), мы разобрали стену школы между двумя оконными проемами и в эти «ворота» внесли крылья, а также поврежденные части хвостового оперения. Стену заделали снова. С этого дня школа на полтора месяца превратилась в столярную мастерскую.

Пухов и Кочкуров пассажирами моего самолета прибыли на базу, а я сделал еще рейс для завоза Берендееву необходимых ему материалов.

Дальше пойдет описание событий еще более драматических, но прежде я хочу дополнить рассказ о совхозе, где мне открылся новый мир, показавшийся удивительным.

В СОВХОЗЕ «СНЕЖНОЕ»

ПЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ВЕРСТ ОТ МОСКВЫ

В «Снежное» мы приехали глубоким вечером. Грязных, закопченных, бородатых, нас прежде всего отвели в баню. А после нее я и узнал, что существует такая добрая фея, как повар Зоя Неласова.

Нас окружали милые, доброжелательные люди, они задавали вопросы, на которые мы отвечали. Но все не относящееся к пище воспринималось задворками сознания, как во сне. Реально осязаемой была только пища, быстро исчезавшая с нашего стола. После еды меня бросило в сон.

Проснувшись, я долго не мог сообразить, где нахожусь. Постепенно все встало на место. Я в совхозе. Мы приехали ночью. Самолет остался на вынужденной. Надо ждать потепления. А где же Митя?

Я вскочил с кровати, схватил с табурета свою одежду и стал одеваться. Тут появился Железов *.

— Наконец–то! Я уже думал, что ты не проснешься!

— Как я сюда попал? Который час? Где Митя?

— Это моя комната. Я тебя привел, раздел и уложил. Ты спал восемнадцать часов. Митя уже на ногах. Сейчас время ужина, умывайся, нас ждут…

В совхозе в общей сложности я провел пять суток. В эти дни для меня здесь открылся особый мир. Я еще чувствовал себя человеком из центра и полагал, что, оказавшись от него так далеко, увижу здесь провинциально–тихое, безмятежное бытие и людей, ничем не озабоченных. Но все оказалось не так. Пробыв в совхозе сутки, я забыл, что до Москвы пятнадцать тысяч километров, что на сотни километров вокруг — дикая глушь.

Оленесовхоз «Снежное» — поселок из полудюжины бревенчатых домов и такого же количества хозяйственных построек. Он возник всего год назад на правом пустынном берегу Анадыря. Сзади были сопки, а впереди — без конца и края — низменная тундра. Между ними большая река — единственная дорога к другим оазисам человеческой жизни. Это была «центральная усадьба». А главное богатство совхоза — стада оленей находились в сотнях километров от «Снежного», на просторах тундры и предгорий.

Основной персонал специалистов составляли зоотехники. Они неделями и месяцами кочевали со стадами и жили в ярангах чукчей–пастухов. Возвращались сюда время от времени, чтобы помыться, отчитаться и запастись необходимым ассортиментом продуктов. Мы застали период осенней выбраковки и забоя оленей. Стада подтягивались к центральной усадьбе, и большая часть зоотехников была здесь.

Директором совхоза был Александр Никандрович Шитов, человек лет сорока, среднего роста, с простоватым белобровым лицом мужичка–русачка.

Вторым после .него лицом в совхозе считался Леонид Бровин, старший зоотехник, ровесник мне — ему Было тридцать лет. Остальным зоотехникам, недавним выпускникам техникумов и институтов, было от двадцати пяти до двадцати семи лет. Директора все они звали Никандрычем, но это не походило на фамильярность, а свидетельствовало о степени душевного контакта, который возникает в большой и дружной семье, позволяя младшим безбоязненно высказывать свое мнение старшему и даже поспорить с ним. И этот настрой в коллективе казался мне особо значителен потому, что Шитов был не просто добрым дядькой, а моряком–балтийцем, участником Октябрьского переворота в Петрограде, комиссаром революционных моряков на Волге и Каспии в годы гражданской войны. И то, что он, имея такое прошлое, был снисходителен и терпим к порывам молодежи, возвышало его в ее глазах.

При мне в кабинетик Шитова Бровин привел за руку упиравшуюся Женю Кричевскую и раздраженным голосом сказал:

— Никандрыч! Приструни ты ее, ради бога! Никакого сладу нет. Что хочет, то и делает, Я забраковал старого оленя, а она уперлась и не дает его в забой. Пусть тогда становится на мое место…

Шитов не торопясь поднял на лоб очки и внимательно, с интересом посмотрел на Женю, потом на Бровина. Эта пауза как бы предупреждала о том, что здесь все вопросы решаются только на принципиальной основе. Ранее я уже заметил эту манеру гасить страсти у Щетинина. Очевидно, она вырабатывается с возрастом и положением. Бровин выпустил руку Жени и подтянулся, Женя переступила два шага и оказалась по другую от Бровина сторону стола.

— Леонид Семенович! — Опять небольшая пауза. — Прежде всего не вижу повода для горячности. Вероятно, у Жени есть соображения, с которыми вы не пожелали посчитаться. Прошу вас, Женя, объяснить, из–за какого быка возник столь ужасный конфликт между двумя уважаемыми специалистами!

Слово «ужасный» в сочетании с «уважаемыми специалистами» звучало иронически, и от этого «проблема» обретала свое действительное значение, Бровин понял это сразу, и его пыл улетучился на глазах. Что же касается Жени, то она, чувствуя свои позиции сильными, постаралась закрепить победу.

• Предыдущая
• 37/84
• Следующая