Избавление - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 2

Были они диковатые, рано повзрослевшие; один — в заячьей огромной шапке, в маминой кофте с длинными, подвернутыми рукавами, а другой постарше — в ветхом пиджачке нараспашку и картузе с кривым козырьком.

— Ой, в картузе–то! Уши небось отморозил? — посочувствовала Верочка.

— Та привычни мы, — отвечал старший, которого звали Никитой. — А як почую морозно, то виттираю вухо… — И он принялся докрасна растирать ладонью ухо.

— Дурный, а зараз наще? Не люто… — остепенила его мать.

Дядя Ксенофонт усадил ребят на свое место, заставив Верочку немного потесниться. Сам же присел на составленные сундучки, порезал крохотными дольками колбасу, разложил всем по ломтику хлеба. Ребята смотрели на колбасу жадными глазенками, но притрагиваться не смели.

— Берите, берите, — приговаривал дядя Ксенофонт. — Когда покончим с войною, досыта наедимся, а пока… — он развел руками и, повременив, спросил как бы походя:

— Не рановато снялись? Наскучило у нас?

— Дуже гарно и на Урале… Да ночами не сплю, сумую*… — отвечала женщина. — Охота побачить ридный край, що там робиться, як люды… Дочка затерялась там… Дуже гарна, на вас похожа, — говорила женщина, глядя на Верочку. — Ну и в гости поихала, в Белолуцк. А германец уже шлях переризав. Боимося за дочку… — закручинилась она.

_______________

* С у м у ю — грущу (укр.).

Ее Перестали спрашивать: зачем бередить сердце Матери. Ксенофонт лишь обронил как бы ненароком:

— Война окаянная все карты спутала! Как бы жили сейчас припеваючи!

— Дуже хлопцев жалко, не пожили и смерть приймають, — вздохнув, добавила женщина.

При этих словах Верочка поугрюмела, и на ее щеках пятнами расплылась бледность. Щурясь, она отрешенно посмотрела за окно.

— Алешка давно не пишет. Что с ним? — приглушенным голосом проговорила Верочка. Она силилась вспомнить, когда была получена от него последняя весточка с фронта, и выходило, что писем не было уже третий месяц, а раньше каждую неделю слал… — Ни слуху ни духу. Уж не в беде ли?.. — терзаясь, добавила Верочка и почувствовала себя дурно, склонила голову на расставленные ладони.

Ее горести обеспокоили и женщину в плисовом. Она скорбно вздохнула, глядя на дивчину, тихо поднялась и увела детей. Старшина сказал, обращаясь к Верочке почему–то в третьем лице, что, может, девушку укачало в вагоне, — всякое бывает! — то пусть скажет, — сходим за водой, дадим, если надо, таблетки от головной боли, в конце концов позовем медсестру — есть же дежурная медичка в поезде.

Дядя Ксенофонт еще раньше прослышал, что у Верочки на фронте суженый, и перемена в ее настроении, быстрый переход от радости к печали были ему понятны. "Девица мучается, боится, а вдруг…" — Он недодумал, что будет, и не хотел огорчать ее, лишь сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не каждого… Да–але–ко не каждого убивает. Я, хотя и не был в эту войну на позициях, сужу по первой мировой, вот ее метка. — Он заголил правую руку по локоть, и все увидели, что она в шрамах и вдобавок, будто сучок, выпирала кость, и Верочка, приподняв лицо, невольно ужаснулась.

— Ничего, живучие мы… — добавил дядя Ксенофонт.

— Нас земля–матушка охраняет, не будь ее — хана бы! — сказал старшина.

— Земля родит, земля кормит, земля и спасает, — согласился дядя Ксенофонт и легонько потрепал Верочку за косы: — Ну, чего загорюнилась? Загодя убиваешься? Найдешь своего милого фронтовика! — пытался он успокоить, глядя ей в лицо, и Верочка не выдержала жалостного взгляда, захлопала ресницами, и глаза наполнились слезами. — Ну, вот и плакать… Хотя слезы, говорят, облегчают страдания. Возьми себя в руки и перестань убиваться, слышишь? Все обойдется… Приляг вот сюда, на подушечку. — Дядя Ксенофонт взял ее за плечо и уложил чуть ли не силой.

Женщина вернулась, подсела к Верочке, взяла ее за руку.

— Мабуть, жару нема, тилько голове низко. Возьми вось це… — снимая с плеч плисовый сак, проговорила она.

— Ничего, милая гражданочка, не беспокойтесь. Идите доглядывать за детьми. Одни управимся, — сказал дядя Ксенофонт.

"Чудной старикашка, — думала Верочка. — Он, наверное, и от самого горя избавит. А тут… какое же мое горе? Ну, не пишет Алешка, так война же… Зато я еду, еду к нему!" — чуть не вскрикнула она, уверившись вдруг, что найдет своего Алешку.

Между тем дядя Ксенофонт говорил:

— Верно наши древние сородичи вещали: жизнь продлить можно, опираясь на трех китов. Первый кит — это умеренное питание. — И обращаясь к Верочке: — Оно у тебя даже чересчур умеренное. Второй кит — это покой. Тебе о покое рано думать… И третий кит — веселое настроение. Это уже всем подходяще. Так что изволь, милая девушка, выполнять эти три заповеди, иначе часто будут навещать беды. Не веришь? — видя недоумение в ее глазах, переспросил Ксенофонт. — Это я тебе точно говорю. Не пророчу, не желаю зла…

Успокоение к Верочке все же не приходило. Зажмурилась, но и с закрытыми глазами, в темноте, не переставала мысленно пугать себя разными страхами. То ей мерещился Алешка, покинутый всеми и лежащий окровавленным посреди поля… Подумалось и о сестре: вспомнила о письме Натальи. После непонятно длительного молчания сестра наконец отозвалась, ее письмо Верочка взяла с собой и сейчас, вынув из кармана, начала перечитывать, но, как и раньше, письмо тревожило:

"Верка, милая!

Не писала тебе целую вечность, ты, наверное, уже забыла свою потерянную сестру.

Столько бед обрушилось на меня, столько мучений, что иным хватило бы с избытком на всю жизнь. Но я ни о чем не жалею, никого не виню… Война есть война, она перемалывает людей, как зерно в просорушке. Попала и я в переплет, была на волоске от смерти, и если выбралась и сейчас пишу тебе, то благодарю судьбу: жива осталась по счастливому везению. А может, и вправду я везучая?

История со мной долгая, расскажу при встрече.

Как поживает наш папа? Я боюсь его пугать своим ранением, честно тебе признаюсь, скрыла от него, хотя и послала весточку. Пусть живет покойно, так легче для его больного сердца.

Обнимаю тебя, сестричка.

Н а т а л ь я".

Отложив письмо, Верочка впала в задумчивость: "Что же с тобой произошло? И как это — очутилась на волоске от смерти? Неужели имела тяжелое ранение, была при смерти? Ой, Наталка, мне самой страшно. Страшно оттого, что война уносит много жизней… Вот и Алешка молчит, где он, что с ним?.."

Смеркалось, и дядя Ксенофонт, постелив тюфяк напротив, на нижней полке, и укрывшись кожухом, улегся на покой.

— Приятного сна, касатка, — проговорил он.

— Спокойной ночи, дядя Ксенофонт.

Сама же Верочка еще какое–то время не могла заснуть, все думала: "Война несет горе многим, никого не щадит, но каждый понимает свое горе по–своему. Даже вон женщина–украинка: потеряла дочь, сама осталась с двумя малышами, а не особенно убивается. Едет, на что–то надеется. И мне такую же твердость нужно выковать в себе: жить и надеяться!.."

Поезд грохотал, убаюкивал и вместе с тем будоражил, не давая заснуть.

…Когда развиднелось, многие пассажиры были уже на ногах. Поезд шел на юг. За окном потянулись развалины. Крупный, длинно вытянутый во впадине поселок почти начисто был снесен с земли. На фоне зеленеющего молодой травой луга эти пепельно–серые от сгоревших бревен и красные от битого кирпича развалины казались особенно удручающими.

— Где мы едем? — спросила заспанная Верочка.

— По воронежской земле, — отозвался дядя Ксенофонт. — Проехали станцию Грязи.

— Что-о? — протянула, крайне огорчаясь, Верочка и поспешно вскочила, сунув ноги в резиновые боты, метнулась к тамбуру. — Родные места свои проезжаю. Чуть не прозевала… Вон, вон видите колокольню, — указала она рукою в сторону разлива черноземных полей, — там моя Ивановка.

Дядя Ксенофонт, а заодно и старшина сколько ни напрягали зрение, никакой колокольни не видели.

Спокойные поля бежали окрест, изредка переваливаясь через бугры, и не было им ни конца ни края, этим с виду совсем невзрачным полям. Лишь кое–где кущами толпились деревья, невысокие, скорее похожие на кустарник, да возле них тесно жались друг к другу дома, кирпичные, под железной кровлей, а чаще крытые почерневшей от времени соломой.