Крушение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 7

Но в тот момент его продолжали слушать внимательно. Ему казалось: тесно за столом. Он встал, шагнул к стене и, показывая на карту, заговорил властно, с расстановкой:

— С весны этого года мы развернем крупные наступательные операции… Главная цель кампании… Мы прежде всего захватим Кавказ, возьмем нефть и лишим русских этой нефти… Ударим в сторону Воронежа и отсюда пойдем вниз по Дону к Сталинграду. — Он махнул рукой по карте, лицо его при упоминании этого города передернулось. — Надо стереть этот город в порошок. Я не могу слышать одного имени этого города, как и Ленинграда, который мы тоже заставим умирать от пуль, от голода. — Помедлив, он вновь устремил свой взгляд в пространство. — Весна и лето сорок второго года будут решающими для немецкого оружия. Сохраняя неподвижной центральную группу армий, мы нанесем раньше всего внезапный удар в Крыму; этот удар должен побудить русских предпринять отвлекающую операцию на Харьков, мы, в свою очередь, парируем этот нажим русских… После благоприятного исхода операций на Нижней Волге и на Кавказе мы повернем на север, чтобы ликвидировать концентрацию русских сил к востоку от Москвы… Они не выдержат нашего удара… Я ниспослан провидением! — Проходя к столу, он на ходу воскликнул: — Сокрушив большевистскую Россию, мы пробьемся на Ближний Восток и в Индию. И тогда не найдется такой силы, которая бы могла противостоять германскому оружию. Мир будет принадлежать нам! — Гитлер нервически бросился на стул. Он дрожал от возбуждения.

После долгой разлуки и тревожно и радостно возвращаться домой.

Минуло без малого пять лет, как Алексей Костров, перешагнув родной порог, уехал работать в Воронеж, потом служить в армию.

Теперь он спешил на побывку, и в смутном беспокойстве ныло сердце.

Припомнилось вдруг, что о родной Ивановке подумал в первые же часы войны, когда он, прижатый хлеставшими с немецких самолетов пулями, лежал в канаве, лежал растерянный и онемелый, веря и не веря, что началась война, — с той поры много он видел смертей и крови, и сердце ожесточилось и не хотело волнений, если даже было задето что–то личное. А сейчас опять защемило в груди, стоило сойти на станции Хворостинка и увидеть раздолье полей, почувствовать сильные, взбудораженные весною запахи чернозема.

К радости, выстраданной годами ожиданий, примешалась и горечь досады. Была ли тому причиной Наталья, о которой Алексей, конечно же, не мог не думать, но думал о ней с неприязнью, гоня прочь всякие мысли о сближении. И как ни хотелось, как ни твердил себе, чтобы и на глаза не попадалась — все–таки обида и за самого себя и за нее бередила сердце. «Сейчас покажусь на людях, и как они рассудят? «Видел свою?..» — спросят. А что я им отвечу? — уязвленно подумал Алексей и тут же успокоенно добавил: — А чего мне стыдиться? Не я виноват. Правильно нужно рассудить. Да, впрочем, теперь никому нет дела до семейных дрязг. Война…»

Обожгло внутри, как только мысленно перенесся он в окопы, знал, что враг хотя и отогнан от Москвы, а все равно страну лихорадит тревога, не снята блокада с Ленинграда, жестокие сражения полыхают на юге, и чувствовалось — с наступлением лета там же, на юге, завяжется главная битва. Недаром Степан Бусыгин, отписывая ему в госпиталь, намекал, что едет к нему на родину, просил искать поблизости от своего дома. А вчера на станции Грязи комендант, злой как черт, охрипшим голосом накричал на него, почему–то назвав бедным лейтенантом. Благо, на руках у Кострова была справка из госпиталя о ранении, и это немного утихомирило коменданта, он жалостно поглядел на ногу лейтенанта, дал трехдневный отпуск с заездом в Ивановку, при этом строго наказав, что задержка грозит трибуналом, хотя, по правде говоря, мог бы и не пугать: Кострова не проймешь угрозой, сам рвался скорее попасть к однополчанам.

От станции до Ивановки километров восемь, но, сойдя с поезда, Костров не захотел искать попутной машины или повозки, направился пешком, уторапливая шаги. На пути сперва встретилось длинно вытянутое вдоль дороги селение, которое было названо тоже Хворостянкой, а как очутился за околицей и увидел вздыбившуюся в небо каменным столбом колокольню, сразу почувствовал себя в родной обители и от радости прибавил шаг. Через недолгое время заломившая в коленке боль дала понять, что рана не зажила и с ногой ему, видно, придется еще немало хлебнуть горя. Потрогав колено и горестно вздохнув, Алексей пошел медленнее.

Скупа и сдержанна в красе своей здешняя природа: взору открывались не ведающие, кажется, ни конца ни края просторы полей, озимый клин был покрыт кусти отыми, притерпевшимися за зиму к. холодам зеленями, прибитая после майских дождей дорога стала сухой и торной, и лишь местами эта дорога сползала в мокрые лога.

Над низиной, помахивая мохнатыми крыльями, — ле? тали чибисы, они то и дело выкрикивали: «Чьи вы, чьи вы», — и, услышав этот, с детства знакомый птичий вопрос, Алексей весело ответил им: «Свои, свои!» Раньше тут был пруд, в котором Алексей ловил крупных карасей, а теперь он увидел старое, заросшее ржавой осокой болото, по его окрайке росли дряхлые, с трухлявыми стволами ветлы.

Сразу за болотом начиналась пахота. Черная земля разомлела на солнышке и будто дышала, отпыхиваясь теплым паром. Прямо на пахоте стоял раскидистый и обшарпанный ветрами стог соломы. Шагая мимо, Костров увидел в затишке повозку, на нее вилами кидал солому плотный, кряжистый мужичок; несмотря на теплынь, он был в заячьем треухе. Довольный первому встречному, Алексей захотел поговорить с ним, отвести душу за махоркой. Подходя, ошалел от радости, нежданно угадав в мужике своего отца. Но Митяй, кажется, не опознал сына. Даже когда Алексей приблизился, отец не выразил ни радости, ни удивления, лишь облокотился на черенок воткнутых в землю вил, потом ладонью вытер изборожденный продольными морщинами лоб.

«Папа, родной!..» — внутренним голосом вскрикнул Алексей, но вслух, сам того не ожидая, сказал просто:

— Узнаешь? Это я…

— Диво… — выдохнул отец и почему–то качнулся, но не успел шагнуть, как Алексей подскочил к нему, обнял, прижался, ощущая колючие волосы на его щеке. Потом, разнявшись, они постояли, разглядывая друг друга; Алексей смотрел на отца с какой–то вдруг нахлынувшей жалостью, находя, что он сильно постарел: лицо похудело, глаза запали, отчего еще резче выпирали мосластые скулы, поросшие редкими волосами. Брезентовый пиджак у отца задубел и коляно топорщился на спине.

— А ты, сын, дюже выметнулся в форме–то! — наконец сказал Митяй. — И не узнать. Да уж прости отца, не приветил зараз… На побывку аль насовсем? — Гляйул ма- ногу и, не дожидаясь ответа, добавил С сожалением: — С ногой–то у тебя тово… Худо.

Откуда тебе знать? — удивился Алексей.

— Сам уведомлял с госпиталя. Да и твоя… тоже одни сочувствия слала. Ты с ней как, в ладах? г Алексей не хотел огорчать отца, только пожал плечами и сказал с неуверенностью:

— Время покажет…

— Наделала она бед, напроказила, — помрачнел Митяй.

— Ничего, отец, разберемся. Дай только с войной покончить. А семейные дела улажу, — И, не желая больше волновать ни отца, ни себя, спросил: — Как дома, все живы–здоровы?

— Маемся помаленьку. Война, она и в тылах поруху дает. А касаемо здоровья — все пока живы. Мать по тебе дюже убивалась… Ай, радоеть–то какая будет для нее. Дождалась–таки! — Отец заулыбался, и от глаз разошлись веселые морщинки. Эта улыбка придала выражению его лица миловидность, и Алексей приятно отметил про себя, что отец не такой уж старый, просто натрудили его нелегкие и безутешные заботы.

— Ты что ж, на поденных работах? — поинтересовался Алексей, кивнув на возок С соломой.

— Конюхом состою, — ответил отец и опять заулыбался, довольный. — На подстилку вот вожу. Кобылы жеребые, каких красавчиков дарят. Подождешь, пока я накладу соломы, али?.. — заторопился Митяй.

Алексей намеревался было помочь навьючить повозку, взял вилы, но отец заупрямился: