Крушение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 5

— О, герр генерал, не удивляйтесь, что я появился в вашей обители в столь неожиданный для вас час, — заговорил Гальдер.

Брови шевельнулись, и морщинки на лице старого Бека слегка разгладились. Он узнал Гальдер а, хотя и не выразил ни радости, ни печали.

— Судьба Германии заставила меня переступить ваш порог, — поспешно добавил Гальдер.

Они прошли в гостиную, уставленную старинной фамильной мебелью. Гальдер стоя заговорил о тяжко пережитой зимней кампании.

— Этого и следовало ожидать, — прервал Бек и провел рукою, как бы давая понять, что говорить об этом нет смысла.

Гадьдер опустился в низкое кресло и, облокотившись на спинку, задумался.

Он видел перед собой того прежнего Бека, настойчивого и упорного, умного и осторожного, такого же, как и в смутном 1938 году, когда созревала война. Давнее время, много утекло воды, но память возвратила к тревожным событиям тех дней. Занимая должность начальника генштаба, этот ныне поседевший, но не сломленный генерал решился тогда поднять свой голос против войны. Бек составил докладную записку об опасности развязывания, военного конфликта с Чехословакией и намеревался побудить весь генералитет к коллективному протесту, Конечно, ни о каком выступлении против самого режима он и не помышлял. Бек хотел только добиться изменения курса политики Гитлера, по его мнению опасной для Германии. Докладную записку он передал Верховному командующему сухопутными силами фон Браухичу и надеялся на поддержку. Браухич сперва отнесся к этому благосклонно, даже согласился собрать командующих армиями и корпусами на своей частной квартире. Однако в последнюю минуту Браухич отказался от своего намерения, ссылаясь на серьезность положения. Записка была как бы забыта.

Скоро Гитлер узнал о существовании докладной записки Бека. Он реагировал на это весьма своеобразно: прежде всего спросил, кто о ней знает. И когда услышал, что знают о ней только в высших военных кругах, оставил дело без последствий. Он слишком хорошо знал Браухича.

Размышляя над всем этим, Гальдер поднял голову и увидел старого, понурого и ко всему безразличного генерала. На нем был стеганый халат с тяжелыми кистями на поясе. Глаза Бека были зажмурены; но он не дремал, что угадывалось по нервно собранной у переносья складке.

Трудно было расшевелить всеми отвергнутого генерала, который, как изгнанник, сидел в своем особняке и молча следил за ходом войны, не вмешиваясь в текущие события. Да и убранство в особняке подчеркивало древность и прочность устоявшихся здесь взглядов и традиций. На стенах висели ружья с позолоченными ложами, засушенная кабанья голова с клыками. В углу стояли в деревянном футляре огромные часы с медным, позеленевшим от времени маятником. Часы не шли, маятник не качался. Хозяин, вероятно, и не хотел их заводить после ухода в отставку, ибо время для него как бы остановилось.

— Простите, герр генерал, — громче обычного проговорил Гальдер. — Я и на этот раз пришел к вам, как бывший подчиненный. Помнится, когда вы передавали мне дела генштаба да еще усаживали там в свое кресло, вы говорили — заходите… Ученик никогда не должен пренебрегать своим учителем, говорили вы…

Бек оживился, на усталом лице скользнула улыбка:

— О, Франц, вы давно переросли своего учителя!

— Не знаю, перерос или нет, — усмехнулся Гальдер и тотчас помрачнел: — Но, кажется, скоро тоже разделю судьбу учителя.

— Что еще за новость?

Будто ожидая этого вопроса, Гальдер счел уместным заговорить со всей откровенностью о последних событиях в ставке и на фронте, о снятых командующих, с которыми Гитлер обращался, как с почтальонами…

— Это в его духе, — шепеляво перебил Бек. — И для этого большого ума не требуется, гонять слуг…

И уж совсем напрямую высказался Гальдер, что, не дай бог, если еще одна такая военная зима! Тогда проиграем войну.

— Война была проиграна еще до того, как раздался первый выстрел, — перебил старый генерал.

Гальдер встал.

— Я знаю, и вас угнетают тяжелые заботы о судьбе рейха. Что же делать? Остановить войну мы не можем, но… — Гальдер не досказал, ожидая, что ответит опытный представитель прусской школы.

Генерал–полковник Бек откинулся на спинку кресла и, кончиками пальцев собирая морщины на лбу, заговорил медленно и тревожно, будто вынимая по одному слову из сердца:

— Вы спрашиваете, как быть. Мое мнение вам давно известно. И готов повторить теперь… — Он приподнялся и продолжал: — Я писал тогда, что Германия не подвергнется военному нападению со стороны других держав до тех пор, пока сама не прибегнет к нему. Германия в силу своего центрально–континентального положения всегда будет в случае войны рисковать больше, чем государства, имеющие только одну угрожаемую границу и обладающие неблокируемыми связями с остальным миром. Если уже во время мировой войны, несмотря на сами по себе выгодные территориальные условия для ведения войны в срединной Европе, Германию сравнивали с осажденной крепостью, то это сравнение в случае будущей войны на несколько фронтов, которую Германии пришлось бы вести одной, приобретает прямо–таки роковое значение. Так оно и получилось. Война, которую затеяла Германия, вызвала вступление в нее и других государств. А в войне против мировой коалиции Германия будет побеждена и в конце концов окажется выданной на милость победителям. И это роковое время недалеко…

Вслушиваясь в голос старого генерала, Гальдер легко понял, что тот пересказывал свою памятную записку, оставленную в августе 1938 года при уходе с поста начальника генерального штаба. «Помнит. В уме держит завещательное письмо», — подивился Гальдер. И то, что многое из этой записки пророчески сбывалось, предвещая Германии гибель, повергло Гальдера в смятение. В старом генерале Гальдер увидел пророка: и этот шепелявый голос, каким он вещал истину, и глубокие складки на высохшем лице, и жизнь отшельника в огромном особняке, который Бек редко когда покидал, оставаясь один на один тут со своими раздумьями и тревогами, и деревянные остановившиеся часы с позеленевшим маятником 4- все это вызвало у Гальдера в душе какой–то надлом. Он уже не рад был, что заехал к старому генералу, но и расставшись с ним, Гальдер не мог успокоиться.

С дурным настроением вернулся он в ставку.

В пору зимнего кризиса все пришло в замешательство в подземных бункерах Вольфшанце2 в Восточной Пруссии, куда Гитлер перенес свою ставку в начале нападения на Россию. Тут создавались интриги и уже втайне вилась паутина заговоров, обнаженная лесть перемежалась со скрытыми и печальными вздохами, вынашивались лишенные реальности планы и замыслы.

Все в ставке хотели скорее покончить с Россией, и вместе с тем здравые головы смутно догадывались, что ржавчина поражения уже разъедает и подтачивает основы третьего рейха. Подолгу Гитлер не выходил теперь из подземелья ставки, оградив себя эсэсовскими охранниками из отряда верного и коварного Вольфа. Угнетаемый темными предчувствиями и страхом перед надвигающимся концом, но веря, что провидение еще может вернуть военное счастье и покорить судьбу, Гитлер не давал себе ни малейшей передышки и день ото дня становился злее. И не от хорошей жизни Гитлер, удалившись в глухие и потаенные места Восточной Пруссии, оградил свою берлогу минными полями, многослойными рядами колючей проволоки, через которую пропускался ток высокого напряжения; он боялся даже офицеров и генералов, работавших в ставке. Поэтому ставка была разбита на пояса оцеплений: Двумя внешними для военнослужащих различных рангов из Верховного командования и одним внутренним — Для ближайшего окружения фюрера.

Спустя много лет, представ перед судом военного трибунала в Нюрнберге, генерал Иодль назвал ставку пбмесью монастыря и концентрационного лагеря и сказал, что, по сути дела, офицеры здесь были только гостями, которых терпели, и что было очень нелегко в течение пяти с половиной лет находиться в гостях. Другой из приближенных Гитлера — генерал Верлимонт, отвечая трибуналу, вспоминал, как был испуган нездоровым и ненормальным бытом фюрера: его длительными, продолжавшимися до глубокой ночи разговорами за чайным столом, слишком коротким сном в утренние часы, тем, что он очень мало двигался, почти не выходил из подземелья.