Крушение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 10

— Ну, товарищ… Как величать–то по званию, не знаю… Мое почтение фронтовику, — и поклонился, потом, уже обращаясь к его отцу, добавил: — Ишь, Мит трий, какой у тебя сын знатный. Небось, в генералы метит, а мы, то есть про себя сужу… дальше порога шагнуть не смеем. Беда-а… — и почему–то всплакнул.

— Будет тебе, кум, блажь на себя напускать, — начала успокаивать хозяйка дома.

— Аннушка, пойми, что у меня вот тут в грудях, — сквозь слезы ответил он, — Ежели бы не нога… Я тоже подался бы защищать общество. Ух, я бы этим фашистам поганым головы поотвернул! — он потряс в воздухе сильной рукою.

Налегке забежал в избу Кузьма Соломонов, длинный и поджарый. На нем была буденовка и старая–престарая гимнастерка. Шагах в трех остановись перед Алексеем, он вдруг принял воинственную позу и гаркнул так, что висевшая на потолке семилинейная лампа замигала:

— Товарищ лейтенант, приписной младший комвзвода Соломонов через три дня отбывает в ваше распоряжение. Имею повестку на руках. Железно!

— Очень рад, — ответил Алексей, невольно привстав и протягивая ему руку. — Значит, нашему полку прибыло.

— По сему поводу нынче пьем–гуляем! — залихватски подмигнул Соломонов и вынул из кармана пол–литра водки. — А воевать будем. Мы им, вражинам, рога пообломаем! Железно!

— Знамо, — поддакнула Аннушка и рассмеялась. — А не больно кипятись, Кузя. Помнишь, как ошалелый бык за тобой гнался. Еле ноги уволок, спасибо, дерево на путях тебе попалось, забрался на него, а так бы, кажись, и забодал.

— То бык. Попробуй с ним, окаянным, сладь. Без оружия–то, — сказал Кузьма и поместился рядом с Алексеем.

Наконец, словно по уговору, все поднялись, чокнулись. Принялись сосредоточенно закусывать, хрустя сочной капустой и уминая пшенные блины. Некоторое время спустя, когда водка растеклась по телу горячим током и немного осовели глаза, Кузьма взял свою бутылку, сплеча ударил ладонью о донышко, плеснув на стол вспененными брызгами.

— Не спеши, кум, наливать, — укорила Аннушка, зная его невоздержанность к водке. — Пей, да в меру. Чтоб не до сшибачки.

Ее. слова, вначале рассмешив, поимели толк: пить помедлили.. Желая сдержать Кузьму, чтобы он не перехвахил лишнего, Митяй предусмотрительно отставил от него раскупоренную бутылку, а Демьян, в свою очередь, затеял разговор, обращаясь к Алексею:

— Ты вот, уважаемый фронтовик, объясни нам по чести, докель супостаты будут двигаться? — спросил он, хмуро насупив брови. — А то мы с панталыку сбиваемся. Намедни прошел слух, Воронеж пал, бегут наши… Фронт открытый… Не пора ли нам править оглобли на восток?

— Вы сводки Совинформбюро читаете? — прямо не ответив, спросил Алексей.

— Читаем, да толку в них мало.

— Как мало? — недоуменно поглядел на Демьяна Алексей.

Демьян хихикнул, сощурив глаза:

— Не вру. Истинная моя правда, мало. Я вот иногда с Клавой, дочкой моей, читаю и думаю: как же так? На одном фронте, пишут в сводке, наши прочно удерживают позиции, на другом участке — идут танковые сражения, немец несет страшные потери и вроде бы истекает кровью. А на другой день, глядишь, и города нет, вроде бы и не сдавали, а по карте бои уже переместились. Вот так читал я, аж до Москвы… Вроде и городов не сдавали, по сводкам, и неприятеля били в хвост и в гриву, а потом этот неприятель у ворот столицы очутился. Никак в толк не возьму, как мы до такой жизни дожили?

Этого мучительного разговора ждали и раньше. За столом притихли. Алексей понимал, что от него ждут каких–то утешающих слов, но кривить душой не умел. Он разделял мнение Демьяна насчет сводок, сам не раз ловил себя на мысли, что сообщения нередко затушевывают истинное положение на фронте, и хотя знал, что это делается, видимо, ради того, чтобы поддержать настроение народа, все равно неверные, умаляющие трагичность событий сводки вызывали в нем раздражение.

— Война теперь пошла на убыль, — задумчиво проговорил Алексей, — После того как надавали немцам по зубам под Москвой, им теперь туго приходится… Хотя они еще в силе, и нельзя ручаться, что где–то не нанесут УДар.

— Пора окорачивать, — заметил Демьян.

— Верно. И я в этом убежден — недалеко время, когда немцу свернем шею. Его машина уже расшатана, — заверял Алексей.

По настоянию гостей он вынужден был рассказать и о себе, о том, как с перебитой ногой шел лесами да болотами почти триста километров, потом вторично был ранен уже в снегах Подмосковья. Порой его воспоминания перебивались вопросами:

— Ну вот, из газет я понял, что главный козырь у немцев — это ихние самолеты…

— Да, они буквально висели над головами, — согласился Алексей, — Чуть ли не за каждым беженцем, охотились.

— Как же вы спасались? — поинтересовался Кузьма. — Их надо было из ружья, как ворон, сбивать.

— Били, — кивнул в ответ Алексей. — А спасались по–разному. Земелька–матушка выручала… Что касается меня, то, верите, — не прятался от ихних самолетов. Бывало, едем колонной. Завидим самолеты, клиньями плывут в небе. Ну и люди из машин или с дороги, по которой шли, врассыпную. Все стараются упрятаться в лесок, в гущину… А я, наоборот, выбирал самые открытые места. Взбегу на горку, лягу на спину, притрушу себя переспелой рожью и гляжу… Немец все бомбы валит на опушку леса, видит, конечно, сверху, куда кинулись люди… Потом начнет самолет выходить из пикирования, прямота горку едва крылом не заденет. А я лежу целехонький, да еще в упор ему или вдогонку саданешь пулей из самозарядной винтовки…

Они бы еще долго говорили, но фитиль в лампе начал краснеть из–за нехватки керосина, а доливать не стали. Гости, почтенно кланяясь, начали расходиться.

В избе стояла перегарная духота. Отец и Алексей вышли на улицу подышать свежим воздухом. Ночь была долгая в своей нетронутой тишине. Луна то пряталась под крыло тучи, то опять купалась в жгучей темноте неба, роняя на землю блеклый свет.

У ближнего вяза постояли, не заходя в гущину сада.

— Эх, дела–дела, — проронил Митяй, вздохнув.

— Чего так горестно?

— Ты вот гуторил, ихние аэропланы дышать не дают, — мрачно продолжал отец и, понизив голос, негромко спросил: — А скажи–ка, стоять нам прочно али… помаленьку да потихоньку собираться в дорогу?

— В какую дорогу? — в изумлении спросил Алексей.

Но отец будто не расслышал его вопроса, начал говорить надломным голосом:

— уж больно уходить–то тяжко. Чего возьмешь с собой? Зерна мешок. Пожитки. А все остальное бросить на поруху — избу, и вот этот сад, и общественное добро… Нет, Алексей, никуда я со своей земли не уйду. Никуда! — сказал он с решимостью в голосе, и как ни тверд был этот голос, в нем угадывалась скорбь.

— Напрасно себя расстраиваешь, отец. Думаю, что немец не будет топтать эту землю. Не пустим! — возразил Алексей, сжав в темноте кулак.

Они вернулись в избу. Стали укладываться спать, потому что отцу спозаранку надо было идти на конюшню, да и мать хотела протопить печь до восхода солнца. Алексея хотели уложить на деревянную кровать, но он запротестовал, и пришлось принести ему охапку прошлогоднего сена, постелить на широкой лавке.

Алексей как лег, сразу почувствовал убийственную усталость.

Тем временем отец, подойдя к жене, спросил негромко:

— Ну, как тебя, мать, в жар не бросает? Не выпьешь на ночь лекарства?

— Слава богу, не болит. Полегшало, — ответила Аннушка и обратилась к сыну: — Тебе бы надоть помягче что дать. Уж больно подушка жесткая, всю голову отлежишь, сынок. Подать, а?

Но Алексей не отвечал — его свалил сон.

Военная пора, к тому же в разгар весеннего сева, поднимала жителей Ивановки очень рано; с восхода солнца было еще холодно, на траве лежала роса, похожая на свинцовую пыль, — так, по крайней мере, казалось Алексею, вставшему, по привычке, спозаранку. На уговоры матери: «Поспи, сынок, хоть до завтрака», он ответил:

— У военных, мама, первый будильник — это рассвет. На рассвете начинаются бои.