Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 6

— Чего ты, сваток, кажись, не в духе? — глядя на его хмурое лицо, не преминул спросить Митяй. — Аль некстати приплелся?

— Напрочь… Я ж глаза намозолил, тебя ожидаючи, — подобрел Игнат. Они чокнулись стаканами, Игнат первым опорожнил залпом и привычно понюхал корочку черствого хлеба.

— Да-а, такие они, дела–новости, — протянул Игнат, намереваясь сразу, пока сват не запьянел, поворошить политику. Митяй понимающе кивнул, отер концом полотенца вспотевшее лицо и сказал:

— Новостя, они от наших рук берутся. Слыхал, кобыла–то наша, Майка, опросталась! Какого сосунка принесла — прямо загляденье! На лбу, стало быть, белая полоска, и ноги по самую щиколотку вроде в белых чулках.

— Эх, что деется на белом свете! Что деется, — не слушая его, заговорил Игнат и, подняв руку, сжал в кулак. — Чуешь, куда фюрер ихний, бес этот Гитлер, клонит? Всю Европу хочет проглотить, что тебе акула…

Тем временем Митяй тянул свое:

— Ну и сосунок… Чистых кровей! И пойми — жеребчик. Не–ет, такого красавца продавать нельзя. Только на развод. — Подумал, хрустя моченой капустой, приятно пахнущей укропом. — Вот бы мне на выставке с ним очутиться! А что, думаешь, осрамлюсь? Лицом в грязь вдарю? Я бы там зашиб рекорды. Думаешь, нет?

Но Игнат ничего такого и не думал. Он поспешно вынул из ящика стола небольшую замусоленную карту с двумя полушариями и, тыча в нее пальцем, горячился:

— Ты вот, сват, гляди, как эта карта перекраивается. Прямо на глазах тают целые империи. Кажется, давно ли чехи жили в мире да спокойствии? А теперь крышка, и рта не разомкнут. А Гитлер видит, что ему не бьют по зубам, не присмирел, стал шире расползаться со своими танками. Как та черепаха заморская… Раздавил Данию эту самую, Норвегию и прочее… Вроде бы и люди там мастеровые да удалые, ко всем непогодам привычные. Ан не удержались. А почему все? Почему, тебя спрашиваю, такое на белом свете деется?

— Всего хватает, всяких безобразий, — отвечает, кажется, в тон сват и вздыхает: — Кормов, боюсь, не хватит. До рождества дотянем, а там хоть плачь али скотину на подпорках держи. Отвыкают у нас хозяевать. Отвыкают! Летом–то как просил председателя — давай выведем баб на косьбу трав возле речки… Какая трава–то уродилась кустистая! Не согласился, все поторапливал с уборкой раньше сроку управиться, да этот самый красный обоз перво–наперво отправить… Славу поиметь захотел, едрена мать!.. А без кормов скотину оставил… Эх, не умеют хозяевать!

— Ну, а чем ты–то виноват? — перебил в сердцах Игнат, придерживая в руках стакан. — Фюрер вон почти всю Европу прибрал к рукам, а ему прощают… Наши–то, русские, порываются надеть на него намордник, да пока не выходит. Как дела касается, поход бы объявить супротив Гитлера, а… а они на попятную. Британский лев молчит. Америка тоже боится золото растрясти… Вот и получается…

— Порядка нет, — заключил Митяй. — Кабы всем сообща в мирские дела встревать, был бы толк. А так — каждый за свой угол держится и ждет череда…

— И то верно, — поддакнул Игнат, втайне радуясь, что склонил свата на свою сторону. — Ну, а как бы ты хотел повести дело?

Сват Митяй сразу не ответил. Он отер лоб, покрывшийся каплями пота, пригладил волосы и попросил налить еще по стаканчику. Выпив, Митяй крякнул, отрезал два ломтика редьки, насыпал на один соли, потер другим, вызвав обильный горький сок, и стал смачно есть. Редька хрустела на зубах, как замороженная.

— Суть–то, она в чем, — заговорил он, слегка прищурив левый глаз. — В прошлые времена всяк по своему пекся, как бы себе побольше прихватить, что твой фюрер. А негоже так… Тунеядцев плодили, кулачье всякое… Мой–то брат, помнишь, который спьяну об угол кладовой разбился?.. Так он при жизни мельницу заимел, маслобойку отгрохал, а я в бедности жил. Нет бы лишний раз пособить, ведь в неурожайном тридцатом году с голоду пухли. Он же тогда и руки не подавал, за версту обходил…

— Чего–то, сват, непонятное затеял, — прервал Игнат. — Я тебе про льва скажу. Дай закончу, слухай, — взяв свата за рукав, настаивал Игнат.

— Постой, — перебил Митяй, пытаясь освободить рукав. — Дай же мне докончить… Так о чем я? Фу ты, совсем с панталыку сбил. Ах, да, о порядках, стало быть… Раз жизня наша сообща пошла, всем миром, то и порядок должон быть во всем. Каждому нужно встревать в мирские дела. По какому праву остались без кормов? Почему об эту пору никто не думает о ремонте плугов, сеялок и другого?.. Глаза не колет этот инвентарь, под снегом лежит. А весна придет, спохватимся. Муторно глядеть, когда порядка нет. А все от председателя зависит… Будь он башковитым, так и хозяиновал бы по–людски. Да и сами виноватые. Нет бы одернуть, схватить за рукав да и сказать: "Стоп, не туда гнешь!"

— Во. Истинно! — загудел, не в силах уже больше молчать, Игнат. — Так и с Гитлером бы расправиться. А то ишь, в бирюльки играют. Он на Францию махнул, вал этот самый ихний по всем швам затрещал, а остальной мир молчит… Заморский лев спит, американские толстосумы выжидают. А фюрер видит поблажку и давай ось настраивать… Так, глядишь, эта ось по всему миру покатится. Вот тогда придет, как в Библии сказано, великий потоп… Всему миру погибель.

Думая о своем, Митяй по–прежнему неохотно слушал, но когда сват заговорил о великом потопе и мирской гибели и что вроде бы кончина людская зависит от какой–то оси, он насторожился, помрачнел.

Долго глядел на окно, прислушиваясь, как мечутся, бьют о стекла иглистые снежинки. Поземка куражится с протяжным подвыванием. Слышится посвист ветра. Временами к нему примешивается какой–то стон — это с мороза трещит по углам изба.

— Лютует! — замечает Митяй и, прищуриваясь, спрашивает: — Вот насчет оси… Никак я в голову не возьму, что оно такое?

Игнат, видя, что озаботил этим свата, издалека повел речь, жестикулируя.

— Ну–ну, слыхал… И про Муссолини, и про фюрера германского, — с нетерпеньем перебил Митяй и развел руками. — А все ж, при чем ось? Извини, сваток, не могу докумекать…

— Как при чем? — загорячился Игнат, чуть было не свалив солонку. Ну, возьми нашу обыкновенную ось о двух чеках. На одной стороне, значится, вместо колеса — Гитлер, на другой — этот самый Муссолини… Японца тоже сажают… Вот они, стало быть, сели и поехали…

— Куда поехали?

— Знамо дело куда. Не к теще на блины, а мир баламутить.

— Постой–постой, сват, как это на одной оси три колеса очутились? Вроде бы не по–людски.

Игнат на миг растерялся; практические соображения свата поставили его прямо–таки в тупик. Так и не поняв толком, зачем и можно ли насаживать на одну ось три колеса, Игнат махнул рукой:

— Один черт, сколько у них колес! Факт, ось выстрогали. Понимаешь, сговор промеж себя затеяли… чтобы миром завладеть.

— Спицы поломают, — убежденно заверил Митяй. — А мой Алешка, думаешь, зазря на рубеже служит? И вообще, сват, не стращай меня этой самой осью. Ежели коснется, и ось не выдержит, и колес не соберут.

Мало–помалу разговор принял более согласный, совсем родственно–житейский характер. Сват Митяй, как человек практичный, высказал думку, что по осени Алешка сулится из армии и, дескать, не время ли подумать об устройстве их жизни. Игнат и раньше примечал, что сват дуется на него, серчает, что после свадьбы Наталья не перешла в избу Митяя жить по праву невестки, — осталась у родичей. Поэтому Игнат не пожелал на этот раз огорчать свата, тем более рано или поздно, а Наталья должна отделиться, и он согласно закивал головой:

— Я, знамо, не прочь. Можно и за стройку взяться. Да где место подобрать?

— Для избы–то? — спросил Митяй и поспешно ответил: — А возле клуба. Чем не место?

— Ха–ха! Разумно! — неожиданно рассмеялся Игнат. — Я вот в заморских странах, к примеру в Инкермане, бывал… Так, веришь, с музыкой ложатся, с музыкой и встают.

— Пущай и наши музыкой пользуются, ежели охота.

— Охота! — поддел Игнат. — Да я из–за этой чертовой музыки, может, и жены первой лишился. — Он встал, заходил по комнате. — Ну, соображаешь, куда ты клонишь? Возле клуба!.. Да от той дьявольской перепляски сам черт глаза завяжет и сиганет в омут… День и ночь одни танцульки, каблуки посбивали… Никакой серьезности!