По ту сторону холма - Славин Лев Исаевич - Страница 9
- Предыдущая
- 9/16
- Следующая
Слнжюс меж тем говорил с несколько неестественным оживлением:
– Смотрю я на эту фотографию, Антанас, и берет меня удивление. Лет тридцать тому, а? Гляньте, мужчины, человек как будто сегодня снимался.
Все подхватили с вялым воодушевлением:
– Как вылитый!
– Чтоб тебя разорвало, Антанас, почему ты не стареешь?
– Даже волос, смотри, не поседел…
Губерт взглянул на старого кузнеца. Седины-то у него, положим, вдоволь. Но дело не в этом. И даже не в тел, что на лице его обозначились какие-то отвислости, вмятины, оползни, вроде как на этом старом, прохудившемся чемодане, что валяется в углу. Нет, другое поражает: Нарбутас работает под когдатошнего себя, Но как ни ярится он, как ни сверкает глазами, гудит, машет рукой, а того Нарбутаса все же полностью не получается. Что-то взвинченное, жалкое в этих усилиях остаться самим собой…
Встретившись глазами с кузнецом, Губерт поспешно отвернулся. По лицу Нарбутаса нельзя было понять, заметил ли он сострадание в глазах своего подручного.
Старик забарабанил пальцем по столу и сказал хмуро:
– Ну, а ты, Губерт, за это время не разболтался? Смотри, завтра начнем с тобой наворачивать по-старому.
Губерт радостно воскликнул:
– Значит, вы все-таки придете в кузню, дядя Антанас?
Нарбутас взвихрился:
– То есть как это «все-таки»?!
Он подозрительно оглядел товарищей.
Губерт испуганно залепетал:
– Да нет… Я думал…
– Что ты думал? – грозно гудел Нарбутас, до красноты наливаясь гневом.
Он срывал на юноше раздражение за весь этот нескладный вечер.
– Что ты привязался к парню? – вступился Зайончковский. – Парень думал, что ты не вернешься в кузню. Что ж тут такого?…
Прежде чем рассвирепевший кузнец успел ответить, в разговор стремительно вломился Слижюс:
– Это кто такой «не вернется»? Как даже думать так можно! Кто ж отпустит с производства нашего лучшего кузнеца? Мы его поставим на техконтроль, и он там покажет такой класс!
На техконтроль?! Губерт подумал, что он ослышался. В наступившей тишине раздался негромкий голос Нарбутаса:
– Что, и приказ уже подписан?
– Ты за приказ не беспокойся, – сказал Копытов уверенно, – главное, утрясли мы все с дирекцией.
Нарбутас все тем же голосом, таким непривычно кротким, что Губерту сделалось страшно, продолжал:
– Может, дирекция меня еще отхожие места чистить поставит? Дерьмо выносить за вами?
Он вскочил, опрокидывая стул, и заорал яростно:
– На техконтроль! Меня! На место девчонки!
– Ну, ну, успокойся, тебе волноваться – смерть, – сказал Зайончковский.
– Чудак человек, тебе же условия создают, а ты… – бормотал Виткус.
– У тебя же был инфаркт, пойми ты, Антанас, – умоляюще сказал Копытов.
– Ну и был. Ну и что? – пробормотал он.
Он приложил руку к сердцу и заговорил со страстной убедительностью:
– Так все же там зажило, мужчины! А с сосудами этими сердечными дело, в общем, такое же примерно, как с железными балками или трубами: после сварки треснувшее место становится еще крепче, чем было раньше, вы же знаете. – Жалобно поглядывая на друзей, он гулко ударил себя в грудь, словно для того, чтобы показать, как она еще крепка.
– Так-то оно так, – заметил Зайончковский. – Да ведь у тебя сердечные трубы того… проржавели…
– А ну тебя, Стефан! – перебил его сердито Слижюс.
– А я, Костас, простой человек, – сказал Зайончковский, поигрывая четками. – У меня, знаешь, что на уме, то и на языке.
– Давайте споем, мужчины, – предложил Виткус, чтобы прекратить неприятный разговор.
Они затянули: «Мы кузнецы, куем земное счастье». Это была любимая песня Нарбутаса. Но сейчас она не тешила его. Он слышал в ней что-то надоедливо поучающее, как будто это была не песня, а доклад о пользе бодрости. А бодрость не приходила…
Когда они прощались, Нарбутас сказал Слижюсу:
– Спасибо тебе, секретарь, за веселые поминки.
Растерявшийся Слижюс промолчал.
На улице он обрушился на Зайончковского:
– Кто тебя за язык тянул? Что это за разговорчики о сердечных трубах и тому подобная ересь! Нарочно это или ты в самом деле такая дубина?!
Зайончковский пожал плечами.
– А зачем он ерепенится, зачем лезет в молодые? Если он сам не понимает, что он уже старый свистун…
– А ты кто? Подумаешь, комсомолец! Еще вопрос, кто из вас старше.
– Старше я. Но я другое дело, – самодовольно сказал Зайончковский. – Из меня молодость выходит долго, незаметно, по капле. А из него выскочила вся вдруг.
Он помолчал и сказал:
– Антанаса нельзя в техконтроль. Слижюс откликнулся сердито:
– Да уж теперь ясно, что его туда трактором не затянешь.
– И слава богу, а то ведь с Антанасом в техконтроле мы все горим. Представляете?
И так как все смотрели на Стефана с недоумением, он пояснил:
– Крюки-то наши хоть и прочные, но ведь за красотой мы, как Антанас, не гоняемся. Зачем крюку красота?
– Крюк есть крюк, – подтвердил Виткус.
– Я и говорю, – продолжал Зайончковский. – Вот он и загонит все наши крюки во второй сорт. Этак плана никогда не выполнить.
– Да ты не паникуй, – перебил его Копытов. – Не придет он.
– Придет, – уныло сказал Слижюс. – Придет, но только не в техконтроль. Что, ты Антанаса не знаешь? Он за молот схватится. Разве его удержишь?…
Но Нарбутас не пришел.
Губерт наткнулся на него в коридоре заводоуправления. Старый кузнец стоял у стены, уставившись глазами в только что вывешенный приказ. Видимо, он перечитывал его снова и снова.
Юноша приблизился и прочел из-за плеча Нарбутаса: «…освободить от работы в связи с выходом на пенсию. За многолетний честный, плодотворный труд дирекция объявляет тов. А. Нарбутасу благодарность и премирует его трехмесячным…»
Губерт обрадованно улыбнулся и только собирался поздравить своего бывшего мастера, как тот повернулся. Юноша отпрянул к стене. Лицо Нарбутаса было таким страшным, что Губерт не решился заговорить с ним.
Кузнец гневно глянул на Губерта, пробормотал что-то невнятное и зашагал по коридору своей походкой решительного мальчика.
В этот день его видели в приемной директора, в завкоме, в бухгалтерии. Но в старую кузню он так и не пришел.
Тщетно друзья пытались увидеть Нарбутаса. Комната его всегда была заперта на ключ. Иногда ясно было, что он дома, но притворяется отсутствующим.
Он не хотел никого видеть. Он погружался в старость. И делал это с такой же страстностью, с какой делал все в жизни.
Многочисленных знакомых своих он избегал потому, что считал, что они равнодушны к нему, а немногих близких друзей – потому, что не хотел, чтобы его жалели. Ему неприятно было видеть стариков: они напоминали ему его самого. А от молодых он отворачивался потому, что завидовал им.
А вместе с тем его живая, общительная натура страдала от одиночества. Подолгу сидел Нарбутас у окна и смотрел на уличную толпу. Наступала ночь. Он не зажигал света. Он жадно вслушивался в шум большого города.
Почувствовав голод, он забегал в столовку и, не глядя ни на кого, наскоро закусывал. Первое время по привычке он захаживал в парикмахерскую. Но зрелище собственного лица причиняло ему страдания. Он стал бриться дома на ощупь. «Старая шкура», – с отвращением думал он, разглядывая слежавшиеся складки на лице. А вскоре и вовсе перестал бриться.
Единственное место, куда он начал иногда заглядывать, – это поликлиника.
Ему полюбился доктор Бражюнас, высокий, застенчивый, совсем еще молодой, недавно с институтской скамьи. Несмотря на свою молодость, он прославился несколькими удачными исцелениями тяжелобольных. Нарбутаса подкупила горячность, с какой доктор Бражюнас принялся за его лечение. Молодой врач, по-видимому, жалел кузнеца и загорелся страстным желанием вернуть ему утраченную мощь.
– Заново построить вас нельзя, – объяснял он кузнецу, – но реставрировать можно. А вы знаете, что реставрированные дома подчас крепче новых.
- Предыдущая
- 9/16
- Следующая
